Сергей Званцев - Были давние и недавние

Это «аминь» прозвучало уместно: сказанное вскоре после принятой экспертом церковной присяги, оно как бы служило ее продолжением. Расчет эксперта был сделан правильно и достиг нужного или желательного ему эффекта. Кто-то в публике громко сказал: «А ведь верно!» Боголюбов посмотрел было в сторону сказавшего, но промолчал.

— Вопросы у сторон к эксперту есть? — спросил Боголюбов, не глядя ни на прокурора, ни на адвоката.

— Нет, — нарушая порядок очередности, ответил адвокат.

— Есть, — пролепетал растерянный прокурор. Он спросил эксперта, чуть насмешливо посмотревшего в его сторону, вернее, только скосившего глаза, потому что он был обязан смотреть на председателя: — Скажите, эксперт, разве запах керосина совсем истребляется огнем?

— Это — смотря сколько керосина и сколько огня, — уже открыто насмешливо отвечал иконописный эксперт. — В данном же случае керосина вроде было мало — махонькая склянка, а огня много — весь товар на две тысячи рублей сгорел, да пожалуй, что и поболее! Адвокат тотчас вцепился в эксперта:

— Стало быть, вы считаете, что подсудимый, получив страховки две тысячи, своих убытков не покрыл?

— Где там! — махнул рукой эксперт. — Цельный магазин!..

Адвокат сел с очень красноречивым видом: вот, дескать, страдальца на скамью подсудимых посадили!

Боголюбов усадил эксперта и вызывал по очереди остальных. Оба, один — молодой, скороговористый, другой — степенный, судя по всему, «твердый орешек», в голос подтвердили справедливость слов допрошенного эксперта: если керосин и был разлит до пожара всего с бутылочку, то запаху не осталось бы. А может быть, две бутылочки было: одна — до пожара, другая — после?

Свидетелей допросили наскоро;

— Был пожар?

— Был.

— Все сгорело?

— Все.

— Запах керосина слыхали?

— Слыхали.

— Садитесь!

После сбивчивой речи прокурора слово предоставили Золотареву. Он был на этот раз предельно краток:

— Мы должны в пояс поклониться эксперту господину Турицыну, а за ним и остальным экспертам за то вразумление, которым они нас просветили. Да, просветили, я иначе и не мыслю сказать! Кто-то, злой и преступный, или глупый шутник, пролил из бутылки керосин на потухшее пожарище, а может быть, поджигатель намеренно кинул бутылку, — и вот злосчастный, разорившийся от пожара почтенный купец пошел под суд, испытал горечь презрения, позор скамьи подсудимых! Самое меньшее, что может теперь сделать для него суд, — это оправдать.

Присяжные оправдали Чангли-Чайкина, и суд немедленно освободил его из-под стражи. Когда он, окруженный толпой, обнявшись с ликующим Ваней, шел к выходу, ему в ноги кинулся плачущий Ильюшка.

— Петрович, — рыдал он, — это я, убоявшись гнева проклятой «Саламандры»… Это я облил твое сгоревшее добро керосином… Это я кинул бутылочку! Вяжите меня, православные!

Но никто не придал значения бессвязной речи старика. Иные же, зная его пристрастие к спиртному, говорили, покачивая головой:

— До чего водка доводит человека!

Они не знали, до какой степени были правы. И только заведующий отделением «Саламандры» Соломатенко, когда ему рассказали о происшествии, подумал: «Ах, старый черт! Вот кто попытался исправить наше положение бутылочкой керосина! Да теперь ведь все равно…»

И в самом деле, вышло «все равно»: раз Чангли-Чайкин был судом оправдан, стало быть, не было и поджога, и убыток страхового общества остался убытком.

Без объяснений причин Ильюшка был Соломатенко уволен. Впрочем, он объяснений и не спрашивал…

История многих людей в старом Таганроге причудлива и петлиста.

Таганрогский аптекарь И. Дельсон, хилый и маленький старичок с козлиной бородкой, обладал фантазией и тщеславием Тартарена из Тараскона. Начиная хвастать, он терял всякую меру. Из его рассказов помнится запуганная история о необычайной дружбе, которую якобы Достоевский питал к аптекарю. Когда старый враль бывал в ударе, из его повествования можно было заключить, что он писал для своего друга наиболее трудные главы романов, а, например, «Преступление и наказание» будто бы было написано Дельсоном целиком, с начала и до конца, и к тому же — за один вечер.

Трагедия беззлобного враля была в том, что местные слушатели знали его репертуар наизусть и неделикатно высказывали ему недоверие. Рассказчику это было до крайности обидно — он сам, увлекаясь, верил в то, что рассказывал.