Оноре де'Бальзак - Сочинения

– И она тоже любит, – сказал себе Калист, с грустным видом складывая письма.

Эта печаль отозвалась в сердце матери, точно внезапный свет озарил для нее черную пропасть. Барон только что вышел.

Фанни заперла на засов дверь башенки и облокотилась на спинку кресла, где сидел ее сын, точно сестра Дидоны на картине Герена; она поцеловала его в лоб со словами:

– Что огорчает тебя, мой Калист? Ты мне обещал объяснить твои частые визиты в Туш; я должна, говоришь ты, благословлять владелицу его?

– Да, конечно, – отвечал он; – она доказала мне, дорогая матушка, всю неполноту моего образования в наш век, когда дворянство должно себе приобрести личные заслуги, чтобы воскресить свое имя. Я так же был далеко от века, как Геранда от Парижа. Она была матерью моего ума.

– За это я не буду благословлять ее, – сказала баронесса, с глазами, полными слез.

– Матушка! – воскликнул Калист, на голову которого, как жемчужины, скатились две жгучие слезинки огорченной матери, – матушка, не плачьте, я сегодня собирался, чтобы услужить ей, обойти весь наш берег от таможенной будки до местечка Батца, а она мне сказала: «Как стала бы беспокоиться ваша мать!»

– Она сказала это? За одни эти слова я многое могу простить ей, – сказала Фанни.

– Фелиситэ желает только моего блага, – продолжал Калист; – она часто удерживает резкие и двусмысленные выражения, которые в ходу у артистов, чтобы ничем не поколебать во мне веры: она не знает, что моих верований поколебать нельзя. Она рассказывала мне, как живут в Париже молодые дворяне, такие же провинциалы, как и я, как они оставляют семью, не располагая никакими средствами в жизни и понемногу составляют себе большое состояние, благодаря своей твердой воле и уму. Я могу сделать то же, что барон де Растиньяк, служащий теперь в министерстве. Она дает мне уроки музыки, итальянского языка, она знакомит меня с разными социальными вопросами, о которых никто и не думает в Геранде. Она нс наделила меня главным сокровищем – своей любовью, но зато делится со мною своими обширными знаниями, богатством своего таланта и ума. Она хочет быть для меня не утехой, а светочем; она не оспаривает ни одной из чтимых мной святынь: она верит в благородство дворянства, она любить Бретань, она…

– Она переменила нам нашего Калиста, – прервала его старая слепая, – потому что я не могу понять его слов! У тебя есть хороший дом, мой прекрасный племянник, есть старые родные, которые боготворят тебя, есть добрые старые слуги; и ты можешь жениться на славной молодой бретонке, на религиозной, вполне хорошей девушке, которая сделает тебя счастливым. А честолюбивые планы прибереги для твоего старшего сына, который будет втрое богаче, чем ты теперь, если только ты сумеешь прожить спокойно и экономно, под Божьим благословением, и если ты выкупишь заложенные родовые земли. Все это так же бесхитростно, как и сердце бретонца. Ты не так скоро, но зато верно, сделаешься богатым дворянином.

– Тетка твоя права, ангел мой, она так же горячо заботится о твоем счастье, как и я. Если мне не удастся женить тебя на мисс Маргарите, дочери твоего дяди, лорда Фитц-Вилльяма, то мы почти уверены, что мадемуазель де Пен-Холь отдаст все свое состояние той племяннице, которую ты выберешь себе в супруги.

– Да и дома наберется несколько экю, – сказала таинственным, тихим голосом старая тетка.

– Мне, жениться в мои года? – сказал он, бросая на мать взгляд, перед которым не может устоять холодная практичность матери. – Неужели я буду лишен чудных, безумных увлечений? Не буду трепетать, волноваться, дышать, ложиться спать, думая лишь о том, как бы смягчить ее неумолимый взор? Неужели я не узнаю прелесть свободы, прихоти души, облачка, пробегающего по лазури счастья и рассеивающегося от дуновения радости? Я, значит, не буду блуждать по окольным тропинкам, мокрым от росы? Не буду стоять под дождем, не замечая его, как влюбленные у Дидро? Не буду брать, как герцог де Лорьен, горячие угли в руку? Не буду взбираться по шелковым лестницам? Висеть на старой, перегнившей решетке, не ломая ее? Не буду прятаться в шкафу или под постелью? Неужели я в женщине узнаю только супружескую покорность, в любви – ровный свет лампы? Неужели любопытство мое будет пресыщено раньше, чем оно родилось? Значит, я проживу, не узнав сердечных бурь, которые укрепляют силы мужчины? Буду супругом-затворником? Нет! Я уже вкусил плода парижской цивилизации. Неужели вы не видите, что вы сами, со своими чистыми, чуждыми всех вопросов, семейными нравами подготовили пожирающий меня огонь, и я погибну, не узнав, где мой кумир, который я вижу повсюду – и в зеленой листве, и в облитых солнцем песках, и в каждой красивой, благородной и изящной женщине, описываемых в книгах и поэмах, которые я поглотил у Камиль! Увы! в Геранде есть только одна такая женщина – вы, матушка! Все мои волшебные мечты навеяны Парижем, или дышат страницами лорда Байрона, Скотта: это Паризина, Эффи, Минна! Это та герцогиня королевской крови, которую я видел в ландах, через вереск и терновник, сидя на коне, при виде которой вся кровь приливала мне к сердцу!