Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь

С этими словами он вышел из комнаты и нагнал Кенелма на пороге дома.

– Если вы идете в Кромвель-лодж укладываться, позвольте мне проводить вас.

Кенелм в знак согласия наклонил голову. Они молча прошли через калитку и направились в обратную сторону по тропинке вдоль ограды сада. На том самом месте, где после первой и единственной ссоры Кенелма с Лили ее личико, просветлев, мелькнуло перед ним сквозь зелень в тот день, когда старуха, оставляя Лили, сказала: «Господь да благословит вас!» и когда викарий, гуляя с Кенелмом, заговорил о волшебных чарах, точно на этом месте опять появилось лицо Лили, но на этот раз оно уже не сияло сквозь зелень, ибо бледный луч, пробившийся сквозь тучи, едва ли можно назвать сиянием. Кенелм вздрогнул и остановился. Его спутник в пылу веселых речей, из которых Кенелм не слышал ни слова, ничего не заметил и не остановился, а продолжал идти, о чем-то оживленно рассказывая.

Лили протянула сквозь зелень руку. Кенелм с благоговением взял ее. На этот раз дрожала не его рука.

– Прощайте, – шепотом сказала Лили, – прощайте навсегда в этой жизни! Вы понимаете, понимаете меня? Скажите, что понимаете!

– Понимаю. Благородное дитя, благородный выбор! Господь да благословит вас! Господь да утешит меня! – прошептал Кенелм.

Глаза их встретились. О, какая грусть, какая любовь отразились в них!

Кенелм пошел дальше.

Все было сказано в одно мгновение. Как много можно сказать в это мгновение! Мелвилл дошел до середины какого-то пылкого панегирика, начатого, когда Кенелм отстал от него, и теперь закончил его так:

– Словами не передать, какой прекрасной кажется мне жизнь, каким легким кажется завоевание славы, начиная с этого дня… с этого дня…

Он остановился, в свою очередь, оглянулся на залитый солнцем ландшафт и вздохнул глубоко, как бы впивая всю земную радость и красоту, какую только мог обнять взор.

– Даже те, кто знал ее близко, – продолжал художник, идя вперед, – даже ее тетка не могла угадать, как серьезна и глубока натура этой девушки под всеми ее милыми детскими причудами. Мы с ней шли вдоль ручья, когда я заговорил о том, каким одиноким был бы я в мире, если бы не мог назвать ее своей. Тогда она свернула с тропинки, по которой мы шли, и, только войдя под сень церкви, в которой мы будем венчаться, произнесла слова, сразу посеребрившие каждое облачко моей судьбы, показав этим, как торжественно соединяла она в душе мысль о любви со святыней религии.

Кенелм содрогнулся. Церковь – кладбище – старая готическая гробница цветы вокруг могилы ребенка!

– Но я слишком много говорю о себе, – продолжал художник. – Влюбленные – неисправимые себялюбцы и самые неугомонные болтуны. Вы пожелали мне счастья в супружестве, когда же я могу пожелать вам того же? Так как мы уже начали поверять друг другу наши тайны, за вами остается долг.

Они дошли до моста. Кенелм круто повернулся.

– Прощайте, расстанемся здесь! Мне нечего поведать вам такого, что не показалось бы вам насмешкой, тогда как я желаю вам счастья.

Сказав это, Кенелм с отчаянием неизъяснимой тоски стиснул руку спутника и, прежде чем Мелвилл успел опомниться от изумления, очутился уже на другой стороне моста.

Художник имел бы мало права называться человеком одухотворенным, если бы не мог интуитивно сочувствовать чужой страсти. Поэтому тайна Кенелма, о которой он так легкомысленно заявил, что «имеет право узнать ее», блеснула перед ним, словно вспышка электрической искры.

– Бедняга! – с состраданием сказал он себе. – Как естественно, что он влюбился в Фею! Но, к счастью, он так молод и такой философ, что это будет для него всего лишь одной из тех неприятностей, которые я переносил по крайней мере десять раз в году. От этих любовных ран у меня не осталось ни малейшего шрама.

Разговаривая сам с собой, горячий поклонник природы вернулся домой, слишком упоенный своей торжествующей любовью, чтобы почувствовать нечто более простого сострадания к уязвленному сердцу, которое, без сомнения, исцелится непостоянством юности и утешениями философии.

Ни минуты счастливый соперник не подозревал, что Кенелму за его любовь платили взаимностью, что хоть одна частица в сердце девушки, обещавшей стать его женой, могла светиться любовью к нему. Однако скорее из деликатности и уважения к сопернику, вдруг выдавшему себя, чем из осторожности, он даже миссис Кэмерон не сказал о тайне и горе Кенелма, а, конечно, ни она, ни Лили отнюдь не расположены были задавать вопросы об ушедшем госте.