Эдвард Бульвер-Литтон - Семейство Какстон

– Зачем вы здесь сидите одни, братец? Как холодно и тихо между могилами!

– Садитесь возле меня, Бланшь; на кладбище не холоднее луга.

Бланшь села подле меня, подвинулась ко мне и положила головку на мое плечо. Мы оба долго молчали; был светлый и тихий вечер начала весны: розовые полосы мало-по-малу бледнели на темно-серых, фантастических тучах; на небе рисовались верхушки тополей, еще не одевшихся листьями и стоявших стройным рядом в долине между кладбищем и горой, увенчанной развалинами; тени ложились мрачно и тяжело на все зеленеющие деревья кладбища, так-что очерки их не ясно сливались с сумерками; кругом была глубокая тишина, которую нарушали только дрозд, вылетавший из кустов, да толстые листья лавра, как-бы не хотя приходившие в движение и опять погружавшиеся в безмолвие. Первые весенние вечера наводят какую-то грусть; это действие природы признано всеми, но объяснить его очень трудно. Таинственный процесс пробуждения жизни, выразившийся еще не почкой и цветом, а только большею ясностью воздуха, большим продолжением медленно-прибывающих дней, менее-пронзительною свежестью бальзамической атмосферы сумерек, более-живою, но еще беспокойною песнию птиц, слетающихся к своим гнездам, – а под этим движением, еще носящим снаружи мрачный и дикий характер зимы, смутное ощущение ежечасно, ежеминутно происходящего переворота, возвращение молодости природы, одевающей могучим цветом голые остовы предметов: все эти вестники от сердца природы к сердцу человека естественно трогают и волнуют человека; но отчего они наводят грусть? Никакая мысль наша не связывает и не объясняет эти тихие и сладкие голоса. Здесь не мысль отвечает и умствует, а чувство слышит и мечтает. Люди, не рассматривайте этой таинственной грусти строгим глазом рассудка; ваша логика не объяснит вам её проблемы, затверженные в школах, не определят её волшебного круга. Порубежники двух миров, – мертвого и живого, прислушайтесь к звукам и склонитесь душой к теням и образам, в этот период превращения встающим из таинственного порубежного мира!

Блашиь (шепотом) О чем вы думаете?.. скажите, Систи!

Пизистрат. Я не думал, Бланшь, а если и думал, мысль моя исчезла при первом усилии удержать ее.

Бланшь (после минуты молчания). – Я знаю, что вы хотите сказать. Со мной это тоже бывает часто… часто, когда я одна. Ну точно та история, что Примминс рассказывала нам, помните, вечером: как была в её деревне женщина, которая видела в куске хрусталя, небольше моей руки [23], вещи и людей: они были ростом такие же, как живые; но это были только узоры в хрустале. С тех пор, как я слышала эту сказку, всякий раз, когда тетушка спрашивает меня, о чем я думаю, мне хочется сказать: я не думаю, я вижу узоры в хрустале.

Пизистрат. Скажите это батюшке, это ему понравится. В этом больше философии, чем вы думаете, Бланшь. Были очень умные люди, которые думали, что весь мир «с его суетой, блеском и переворотами» одно видение – узоры хрусталя.

Бланшь. И я увижу, увижу нас обоих, и эту звездочку, что взошла вон-там: я все это увижу в моем хрустале. Когда вы уедете… уедете, братец!

И Бланшь опустила головку.

Было что-то особенно тихое и глубокое в нежности этого ребенка, не имевшего матери, что трогало вас не поверхностно, как громкая, мгновенная ребяческая привязанность, в которой, видим мы, первая игрушка займет наше место. Я поцеловал бледное лицо Бланшь и сказал:

– И у меня тоже, Бланшь, есть свой хрусталь; я ужасно рассержусь, когда увижу в него, что вы сидите одни и грустите: это эгоизм. Бог создал нас не для того только, чтобы мы тешились узорами хрусталя, предавались пустым мечтам, или грустили о том, чему мы помочь не можем, а для того, чтобы мы были веселы и деятельны и составляли счастье других. Теперь, Бланшь, послушайте, что я вам поручу. Вы должны заменить меня для всех, кого я покидаю. Вы должны приносить свет и радость всюду, куда ни придете вы вашим робким и легким шагом, к вашему ли отцу, когда он насупит брови и скрестит руки, (это вы, впрочем, всегда делаете), к моему ли отцу, когда книга упадет у него из рук и он тревожно заходит взад и вперед по комнате: тогда подойдите к нему, возьмите его за руку, усадите его опять за книги и скажите ему тихо: что скажет Систи, когда он вернется, а ваше сочинение не будет кончено? А бедная матушка, Бланшь! какой вам дать совет для неё, как сказать, чем вы ее успокоите? Бланшь, вкрадьтесь в её сердце и будьте ей дочерью. Но чтоб исполнить мое тройное поручение, недостаточно сидеть да глядеть в ваше стеклушко; понимаете?