Джек Керуак - Видения Коди

«Возлюбленная ночи, – обратился он к этому, – усыпи меня» (подскакивая от домашней Айовы в Л.-А. в 1926-м в росистом рыдване ночи). И каменистая дорога проносилась снаружи дальше. «Матерь, матерья, мухобойка…»

Осознавши остановиться, отец его дал ему унавозиться на губу земли в больничной палате Соленого Озера… золотенький младенец, печальная торчащая ложка с боковых его уст, злато Эбона. Но доской по пяткам его отцу хлопнул шериф округа – на грузовой платформе за Грэнд-Айлендом, Небраски. Глиняная ложка, глиняное копье. Бедная та картинка….

Ну, Коди всегда интересуется собой: из-за своих железных решеток он вечно разговаривает и весь день разводит кого-нибудь. Как в словах популярной песни, ничему этому верить нельзя. Я слышу его издали; голос его настойчив, встревожен, пронзителен, объясняет, полон грабежа; он на кровати убеждает ее, кто отвернула в отвращенье голову, покамест, что ей не нужно ни о чем беспокоиться, он вовсе не топил котят, они сами в сток упали, или то было не потому, что он хотел увидеть Джимми, он опоздал, потому что (она ничуть не возмущалась опозданием) проходя мимо пекарни, ему напомнилось, что она тем же самым утром заикнулась, что до тошноты устала от каменного хлеба, и потому он прям взял и зашел в лавку и купил, двадцать два цента… что-то вроде. Много лет я слушал, как он убалтывает баб; превосходно; сперва Джоанна, потерянная милая блондинка его ранних и первых страстей под убогими электрическими неонами у гостиничных окон, рожденную в ветрохлестанном Вайоминге, сперва ее; затем Эвелин; наконец эту жуткую Диану, которой все боялись от ее судебных тяжб и сущностей. За той первой разводкой в Харлеме, сготовь завтрак, последовала… Чертов Коди, устал я от него и пошел я; мой благодетель шепчет свою жену мне в темноте.

Его печальным лицом пронизано простейшее упоминанье о Сиу-Сити; если это говорит он сам, и даже там не было, я знаю, что это город американский. Истинный, настоящий американец для нас загадка, для СШ, где-то и как-то он стал как Коди и стоит тут средь нас. В романтическом романе своем я путешествовал далеко, дабы повидать американца, такого, кто бы напомнил мне солдата Гражданской Войны на старом снимке, кто стоит у кучи пиломатериалов в мороси, дожидаясь ареста, а на заднем плане донья подлеска сосняка, все мокрые и унылые в алабамском денечке в глухомани измороси. Рядом с ним вышестоящий офицер, Полковник Повстанцев или Капитан, Конфедератский Дикий Кот, зубы оскалены, мундир через руку перекинут, бросает вызов самому ветру. «Хо! не забудьте этих двух пленных у поленницы», кричит капитан янки, ощущая пленников, но не фотокамеру, и старый Джонни Младоштан, похожий на Коди, всего-навсего стоит рядом с розохряким дикабаном Конфедерации и ждет завтрашних дней поимки с тем непреклонно печальным и слегка сухопарым видом Сиу-Градов ума, того именно, я имею в виду, у его отца был такой, и есть на том снимке, слезливый, унылый вид застарелой му́ки и старых дымок, та челюстеотвешенная древность и добродушная трагичность старых целиком; ссакожопая бедная аграрная блядь: «Зачем застряла я в своих злаках?» не могла бы выглядеть хуже на кукурузной ниве с раздвинутыми ногами, или честней. (Шляп, или как выражается Б. О. Много, Пту.) Но грусть, садизм, всё, давайте послушаем, что есть сказать про него моей франко-канадской стороне. Вот тут мы дурим саму природу.

Соленое Озеро лежит на ободе некогда великого мореподобного озера на высотах американского плато; огромные горы, как те, что укрывают маленький фермерский городок Фармингтон, Юта, снежными изборожденными горбобуграми от бешенства ветра, что прилетает, дуя, от верхних Саскачеванов и территориальных Монтан; поразительно, до чего городок аккуратно и ярко разложен. Сперва его видишь, как мы тогда увидели, за сумеречными равнинами, как сверкающие драгоценности на воде; вода Соленого Озера ночью всегда столь таинственна, потому что никакой своей частью не плещется в берег, она уложена в бассейн сильно внутри, ни лягушек, ни буйной растительности, все сухо, пустыня, соль, плоско, а за изгибом богом проклятой или богом благословенной земли, где мне явилась божья туча, выходя, можно видеть полногорбое исчезновенье телеграфных линий, натянутых на шагающие столбы к бесконечной изгибистости. «Мир воедино скрепляет как раз то, чего не видишь, – сказал я Коди, – изгиб».