Джек Керуак - Видения Коди

Пригородная городская «Лавка еды», унылей которой во мрачной ночи Джамейки нет – «Лавка еды ДОСТОИНСТВО» написано зеленым неоном (зелеоном) в окне, «ДОСТОИНСТВО» то есть, а «Лавка еды» оранжевым – и чего это ради? – Берешь свой талончик, как в кафетерии при входе, штука эта крутится и звенит. Пол всех оттенков бурого и желтого «галечного» мрамора с маленькими тонкими металлическими линейками, разделяющими разные секции; покрыт грязными салфетками (из металлических ящичков на стойке), сигаретными пачками, скопленьями опилок, нанесенных из-за стойки – Две девушки типа официанток, что вошли только что, оживляют его, конечно, и наводят меня на мысли о Хартфорде, хотя выгляжу я безумным с бородой, рубашками – Что так уныло – сама Джамейка; во-вторых, холодная грустная субботняя полночь; никто никого не знает, даже как в «Райкерзе» на 23-й улице, пригородные города суть центры обширных жилых районов, до того больших, что не-городские жители и помыслить не в состоянии – тут люди живут во многих, многих милях друг от друга, Джамейку проезжают лишь транспортной системой – Тебе выдают кофе, нетронутый со сливками, сливок всегда слишком много – Далее темнолицые типы в пальто вдруг заговаривают с раздатчиком за стойкой об игре в Коламбии (как будто они президенты братства со златыми власами) – Непостижимо спокойные стрелочники с Лонг-Айлендской железной дороги (Л.-А. Ж. Д.) – Снаружи я вижу из ночи лишь зеленые неоновые часы, гласящие «ЧАСОВАЯ БОЛЬНИЦА» вокруг времени, которое красным – Высокий худой мальчишка, вроде капельдинера, зашел за кофе и гамбургером – теперь домой идет, театр закрыт (а даже приготовить себе не может в собственной кухоньке), идет домой по холодной пригородной улице с ветром и сухой листвой и темнотою —

Место это унылей любого «Рикерза» и, конечно, любой обжорки, поскольку его нечем определить – как описать эту столешницу, эту мраморную фанеру с металлическим кантом?

А, нахуй, пойду домой думать в темноте.

Первую парту на Фиби-авеню – первую бурую парту – поставили у стены в комнате, служившей столовой, только когда у нас были гости – мебель еще была исчеркана мелом под низом, это мы с Нин и Жераром сделали – Бурая, фактически красного дерева темнота этого моего первого кабинета – и этот первый рабочий стол – окно было слева, кружева, смотрело на миссис Куинн —

В цвету ль были ее вишневые деревца или нет, в комнате этой было буро – когда у моего отца случался в ней ревматизм, от простыней его больничного ложа она становилась серой – ныне это «невыразимо восхитительное» старое воспоминанье, как старый портвейн – ничто в Калифорнии с ним не сравнится. Я впервые катнул свои стекляшки на зазубренном дереве его рабочего стола – именно тогда у меня возник замысел гонок, они извивчиво гонялись у меня перед глазами – то был серый день – весь замысел «Бегов», должно быть, явился мне, будто (как прямо сейчас, а не с 1948-го) такое столь-редкое переживание, когда видишь, как богатство всей моей жизни проплывает в ощутимом мотыльковоподобном облаке, тучке, которую я в действительности вижу, и она, я думаю, эльфийска и полагается, на самом деле, моей кельтской крови – поступает лишь мгновеньями полного вдохновенья …. В жизни своей я исчисляю их, вероятно, меньше пяти – по меньшей мере, на этом уровне —

Следом за теми первыми полосками результатов скачек, зелеными – «Бега» были невыразимо связаны с мастурбацией, какими и полагается быть таким вот Неотступным Воспоминаньям.

Собор Св. Патрика: самое поразительное из окон, а я не ждал поразительности в столь поздний час – верхнее переднее слева – одинокое льдистое сгущенно-синее с мазками жарко розового – мелкие синенькие дырочки – выписано неизмеримо синими чернилами, noir comme bleu , иссиня-черными, я собирался сказать три Апостола, но там только два, третья щель не фигура, это три обдисковленные фигуры в треть, почти как дыры во льду катка – но с целым зимним болотом воды, полной мягких красителей и полуночи – ни у какого неба нет цвета этого стекла, а уж небеса я знаю – все прочие окна здесь тускнеют, кроме вот этого – Оно смотрит на Восток, должно быть, удивительно завтра с утра – смотрит на Восток, как мое бедное больничное окно – Господи, я карябал гимны тебе – другие окна густеют, буреют, таятся, улучшаются с возрастом света, словно вино с возрастом Времени – Нимб вокруг головы первой фигуры остается ярким и сияющим в ныне общей полночной синеве окна – нимб второй фигуры скромнее – это окно утаено и у него почти такой же цвет, как и у окон на полпути-рубеже лестницы в старых викторианских домах – тоже сокрытых – Лишь теперь начинаю я замечать зелень – Похожее тройное окно за и над алтарем теперь ушло в ночь – но не тут. Св. Иоанн Креститель меньше этого, но, думаю, святей из-за воскресного утра у канадцев в 5:30, словно Мари-Луиз – Вот окно темнеет, чтобы стать в тон великим преображениям снаружи, отражая их внутрь к этим коленопреклоненным, что терпеть не могут обычного сиянья жизни в своих заплесневелых созерцаньях и виноватых тревогах – Люди теперь ходят в церковь за муками совести – Ах, французский торговец страховками вон там (из Сентралвилля) – vraiment [6]из Форест-Хиллза – слева от меня Пэт О’Браен постарше в темном, едва ль не поповском костюме – вцепился истово в молитвенник, закрывает глаза с рвеньем под стать – О громадная скорбь!