Генри Джеймс - Бостонцы

Бэзил Рэнсом, испугавшись, нахмурился:

– Умоляю вас, почему нет?

– Потому что я не могу, не могу, не могу! – она повторяла это в порыве, с искажённым гримасой лицом.

– Проклятье! – пробормотал молодой человек. Он схватил её за руку и увлёк за собой по дороге.

Тем утром Олив Ченселлор вышла из дома и долго бродила по берегу. Взгляд её блуждал вниз и вверх по бухте, останавливаясь на парусах, слабо мерцавших на голубой воде, скользящих среди морского ветра и света: впервые они занимали её внимание. Это был день, который ей вряд ли было суждено забыть, день этот казался ей самым печальным в её жизни. Она не поддалась тревоге и навязчивому страху, как это было в Нью-Йорке, когда Бэзил Рэнсом увёл Верену в парк, чтобы окончательно присвоить. Но невыносимая тяжесть страдания легла на её плечи. Она страдала с горечью и меланхолией, она была безмолвна, отчаянно холодна и слишком измучена, чтобы сражаться с судьбой. Она почти согласилась принять это, пока шла вперёд тем прекрасным днём с осознанием того, что «десять минут», которые Верена собиралась посвятить мистеру Рэнсому, превратились в целый день. Они вместе уплыли на лодке. Один из местных, сдававших лодки напрокат, послал к ней по просьбе Верены своего маленького сына, чтобы сообщить об этом. Она так и не смогла понять, взяли ли они с собой лодочника. Даже когда она узнала это, мужество не покинуло её, как это было в Нью-Йорке. Это не заставило её в тот же момент броситься в отчаянии на берег, взывать к каждому проплывающему судну, умоляя вернуть леди, которая находится к компании сомнительного мужчины с длинными волосами. С другой стороны, когда первый приступ боли, вызванной этой новостью, минул, ей было чем занять себя: начать уборку в доме, написать положенные утренние письма, проверить счета, которые иногда в этом нуждались. Она хотела отложить размышления, так как знала, к каким ужасающим выводам они могут привести. Выводы воплощались в том факте, что Верене нельзя доверять. Прошлой ночью она клялась, с лицом измученного ангела, что выбор её сделан, что их союз и их общая работа значат для неё гораздо больше, чем всё остальное, что она глубоко верит в то, что предав эти святые вещи, она просто перестанет существовать, испариться, полная раскаяния и стыда. Ей всего лишь нужно было увидеть мистера Рэнсома ещё раз, на десять минут, чтобы озвучить ему несколько высших истин. А потом они снова начнут проживать свои старые добрые, полные дел дни, смогут всецело посвятить себя священной цели. Олив видела, насколько Верена тронута смертью мисс Бёрдси, насколько пример её величественного и в то же время покорного ухода со сцены повернул ситуацию так, что девушка снова обрела уверенность. Что в ней вновь разгорелось пламя веры в то, что никакое личное счастье не может сравниться в сладости с осознанием того, что ты делаешь что-то для всех, кто страдает и покорно ждёт. Это позволило Олив поверить в то, что девушка снова начнёт с ней считаться, она была убеждена, что Верена была всего лишь ослаблена и подвергнута ужасным искушениям. О, Олив знала, что она любит его – знала, с какой страстью приходилось сражаться бедной девушке. И она посчитала справедливым поверить в то, что её обещания были полны искренности, что их общее дело было реальным. Измученная и озлобленная, Олив Ченселлор всё же предпочитала быть неизменно справедливой, и именно поэтому она жалела Верену, воспринимая её скорее как жертву жестоких чар. Всю свою злобу и презрение она сосредоточила на том, кто был повинен в их общем горе. И если Верена и шагнула в его лодку через каких-то полчаса после того, как обещала отвергнуть его в двадцати словах, то только лишь потому, что он обладал умением, известным ему и всем ему подобным, создавать безвыходные ситуации, принуждая её делать вещи, к которым она испытывала острое отвращение, под угрозой боли, которая будет жалить ещё острее. Но всё же Олив должна была признать, что Верена не заслуживает доверия, даже после всех её эмоциональных речей, произнесённых в дни, следовавшие за смертью мисс Бёрдси. Олив хотела бы узнать ту боль раскаяния, которую она побоялась бы навлечь на себя. Увидеть закрытую дверь, которую она бы не принудила открыться.

Олив думала о том, что Верена, с её выдающейся чуткостью и благородством, была способна только на то, чтобы лишний раз показать, что женщины с самого начала времён были всего лишь объектом для насмешек со стороны мужского эгоизма и алчности. Это скорбное чувство, это убеждение сопровождало её в течение всей прогулки, которая длилась весь день, и в которой она нашла что-то вроде печального утешения. Она ушла очень далеко, держась безлюдных мест, подставляя лицо великолепному свету, который, казалось, насмехался над темнотой и горечью, воцарившимися в её душе. Она встречала песчаные островки бухт с чистыми гладкими камнями, где она подолгу останавливалась, проваливаясь в песок в надежде, что уже не сможет подняться. Это был первый раз, когда она вышла из дома с момента смерти мисс Бёрдси, не считая того часа, когда вместе с дюжиной небезразличных, приехавших из Бостона, стояла у могилы старой леди. После этого в течение трёх дней она писала письма, рассказывая и описывая всё произошедшее тем, кто не приехал. Она до сих пор думала, что некоторые из них вполне могли позволить себе приехать, вместо того чтобы перелистывать её страницы, полные неясных воспоминаний, и просить рассказать всё в подробностях по приезду.