Жан-Поль Сартр - Смерть в душе

– А вы?

– Я здесь поселился в девяносто седьмом году. Уже давно.

Он добавил:

– Я их не люблю.

– Почему же вы здесь?

Старик пожал плечами:

– Я делаю деньги.

– Вы коммерсант?

– Парикмахер. Мое заведение в двух кварталах отсюда. Раз в три года я проводил два месяца во Франции. В этом году должен был туда поехать, а теперь – вот тебе на.

– Вот тебе на, – повторил Гомес.

– Сегодня с утра, – продолжал старик, – в мою парикмахерскую пришло сорок человек. Бывают такие дни. И им нужно все: бритье, стрижка, шампунь, электрический массаж. И вы, может быть, думаете, что они со мной говорили о моей стране? Дудки! Читали газеты, не говоря ни слова, а я видел заголовки, пока брил. Среди них были клиенты, которые двадцать лет ко мне ходят, но даже они ничего не сказали. Если я их не порезал, значит, им повезло: у меня руки дрожали. В конце концов я оставил работу и пришел сюда.

– Им плевать, – сказал Гомес.

– Не то чтобы им плевать, но они не способны найти человеческие слова. Вообще-то они о Париже слыхали. А помалкивают именно потому, что это их затронуло. Они такие.

Гомес вспомнил толпу на Седьмой авеню.

– Вы считаете, – спросил он, – что все эти люди на улице думают о Париже?

– В каком-то смысле да. Но знаете ли, они думают иначе, чем мы. Для американца думать о чем-нибудь, что его раздражает, значит напрочь изгнать такие мысли.

Бармен принес стаканы. Старик поднял свой.

– Что ж, – сказал он, – за ваше здоровье.

– За ваше здоровье, – ответил Гомес.

Старик грустно улыбнулся:

– Не очень-то знаешь, чего себе пожелать, да?

После короткого размышления он продолжил:

– Да, я пью за Францию. Все-таки за Францию.

Гомес не хотел пить за Францию.

– За вступление в войну Соединенных Штатов.

Старик коротко усмехнулся:

– Вы дождетесь этого после дождичка в четверг.

Гомес выпил и повернулся к бармену:

– То же самое.

Ему нужно было пить. Только что он считал себя единственным, кого волновала Франция, падение Парижа было его делом: одновременно несчастье для Испании и справедливое наказание для французов. Теперь же он чувствовал, что эта новость бродила по бару, что она вращалась кругами неопределенной абстрактной формы в душах шести миллионов. Это было почти невыносимо: его личная связь с Парижем оборвана, он был всего лишь недавно прибывшим эмигрантом, пронзенным, как множество других, одним общим кошмаром.

– Не знаю, – сказал старик, – поймете ли вы меня, но я живу здесь уже более сорока лет, и только с сегодняшнего утра я чувствую себя действительно иностранцем. Я не строю иллюзий, поверьте. Но я все же думал, что найдется хоть один человек, который протянет мне руку или скажет нужное слово.

Его губы задрожали, он повторил:

– Клиенты, которые двадцать лет ко мне ходят.

«Это француз, – подумал Гомес. – Один из тех, кто называл нас Frente crapular» [7] Пьяная (развратная) рожа (исп.), исковерканное «народный фронт» (фр.). . Но радость не появлялась. «Он слишком стар», – решил Гомес. Старик смотрел в пустоту, он сказал, сам не веря себе до конца:

– Но может, это из деликатности…

– Гм! – хмыкнул Гомес.

– Может быть. У них все может быть.

Тем же тоном он продолжил:

– В Роанне у меня был дом. Я рассчитывал туда вернуться. Теперь, наверное, придется подыхать здесь: на все по-другому смотришь.

«Естественно, – подумал Гомес, – естественно, ты подохнешь здесь». Он отвернулся, ему захотелось уйти. Но он овладел собой, внезапно покраснел и свистящим голосом спросил:

– Вы были за интервенцию в Испанию?

– Какую интервенцию? – ошеломленно спросил старик.

Он с любопытством посмотрел на Гомеса.

– Так вы испанец?

– Да.

– Вы тоже хлебнули лиха.

– Французы нам не очень-то помогли, – нейтральным голосом сказал Гомес.

– Верно, вот увидите, американцы нам тоже не помогут. Люди и страны похожи – каждый за себя.

– Да, – согласился Гомес, – каждый за себя.

Он и пальцем не пошевелил, чтобы защитить Барселону; теперь Барселона пала; Париж пал, и мы оба в изгнании, оба одинаковы. Официант поставил на стол два стакана; они их одновременно взяли, не отводя друг от друга взгляда.

– Я пью за Испанию, – сказал старик.

Гомес поколебался, потом сквозь зубы процедил:

– Я пью за освобождение Франции.

Они замолчали. Жалкое зрелище: две старые сломанные марионетки в глубине нью-йоркского бара. И такие пьют за Францию, за Испанию! Позор! Старик старательно свернул газету и встал.