Френсис Фицджеральд - Богатый мальчик (сборник)

– Прошу прощения, сэр, у вас есть визитка?

– Я друг леди Сибил, – нетерпеливо ответил Билл и пошел прочь, но дворецкий последовал за ним.

– Сэр, простите, но я прошу вас отойти со мной и все выяснить.

– В этом нет необходимости. Я как раз сейчас намереваюсь поговорить с леди Сибил.

– У меня другие распоряжения, сэр, – твердо произнес дворецкий.

И прежде чем Билл успеть понять, что происходит, его провели в небольшой вестибюль позади буфета с руками, плотно прижатыми к телу.

Там он увидел человека в пенсне, в котором узнал личного секретаря Комбринков.

Секретарь кивнул дворецкому со словами: «Да, это он», и после этого Биллу позволили освободиться.

– Мистер Мак-Чесни, – сказал секретарь, – вам удалось проскользнуть сюда без приглашения, и ее светлость настаивает на том, чтобы вы незамедлительно покинули этот дом. Не затруднит ли вас дать мне номерок от пальто?

Тогда наконец Билл все понял, и с его губ сорвалось единственное слово, которым он мог наградить леди Сибил, и тогда по знаку секретаря два лакея, преодолев яростное сопротивление Билла, вывели его в кладовую под пристальными взглядами мальчишек-официантов, провели по длинному холлу и вышвырнули в ночь. Дверь захлопнулась, спустя мгновение она приоткрылась и на улицу вылетели его пальто и трость.

И пока он стоял там, ошеломленный и поверженный, рядом остановился таксист.

– Эй, мистер, с вами все в порядке?

– Что?

– Я знаю место, где вам всегда будут рады. И там не бывает слишком поздно.

Дверь такси открылась, и начался ночной кошмар. В нем было кабаре, которое работало и после закрытия, были какие-то люди, которых он где-то подобрал, потом какие-то ссоры, и попытки обналичить чек, и внезапное объявление, что он Уильям Мак-Чесни, продюсер, никого, однако, не убедившее, даже его самого. Казалось очень важным увидеться с леди Сибил прямо сейчас и призвать ее к ответу, но уже через мгновение ничего важного не осталось. Он был в такси, и водитель тряс его в попытках разбудить перед его собственным домом.

Телефон звонил, когда он вошел, но он с каменным лицом прошел мимо горничной и уже занес ногу над ступенькой, когда наконец услышал, что она говорит.

– Мистер Мак-Чесни, это опять из больницы. Миссис Мак-Чесни там, и они звонят каждый час.

Все еще в забытьи, он приложил трубку к уху.

– Мы звоним из больницы Мидланд по поручению вашей жены. Она родила мертвого ребенка в девять утра.

– Подождите минуту… – Его голос прервался. – Я не понимаю.

Но через мгновение он понял, что ребенок Эмми мертв, а он ей нужен. Его колени подкосились, когда он выбежал на улицу в поисках такси.

В комнате было темно, Эмми подняла голову и посмотрела на него с кровати, на которой был беспорядок.

– О господи, это ты. Я думала, ты погиб! – закричала она. – Где ты был?

Он опустился на колени у ее кровати, но она отвернулась.

– От тебя ужасно пахнет, – сказала она. – Меня тошнит от этого запаха.

Но она положила руку на его голову, и он долго простоял на коленях без единого движения.

– Я устала от этого, – прошептала она. – Но как же было ужасно, когда я думала, что ты умер. Все умерли. Я тоже хотела умереть.

Занавеска разошлась от ветра, и, когда он встал, чтобы поправить ее, она увидела его в ярком утреннем свете, страшно бледного, в помятой одежде и с синяками на лице. Сейчас она ненавидела его больше тех, кто его избил. Она чувствовала, как он уходит из ее сердца, чувствовала пустоту, оставшуюся после него, и вот он исчез окончательно, и теперь она могла простить и даже посочувствовать ему. На все это потребовалась всего минута.

Она упала у больничных дверей, пытаясь самостоятельно выбраться из такси.

Когда Эмми оправилась физически и морально, у нее появилась навязчивая идея начать танцевать, старая идея, взращенная мисс Джорджией Берриман Кэмпбелл из Южной Каролины, ярко расцвела, возвращая ее к юности и первым дням в Нью-Йорке, полным надежды. Для нее танец был тщательно продуманной последовательностью изысканных позиций и пируэтов, которые зародились в Италии несколько сотен лет назад и достигли апогея в России в начале этого века. Ей хотелось заняться чем-то, во что она верила, и ей казалось, что танец – это женская интерпретация музыки, только вместо сильных пальцев тебе дано гибкое тело, исполняющее Чайковского и Стравинского, и ноги в «Шопениане» так же убедительны, как и голоса в «Кольце нибелунга». В самом низу это было нечто среднее между акробатами и дрессированными морскими котиками, но на вершине была Павлова и настоящее искусство.