Герман Гессе: Игра в бисер. Путешествие к земле Востока

Наконец стало тихо, и вперед выступил секретарь. Один, маленький, стоял я перед Высоким Собранием, готовый ко всему, исполненный глубокого страха, но и глубокого согласия со всем тем, что здесь сейчас произойдет и решится.

В зале раздался ясный и спокойный голос секретаря.

– Самообвинение бежавшего брата Ордена, – объявил он.

У меня задрожали колени. Речь шла о жизни и смерти. Но это хорошо. Все должно прийти в свой порядок. Секретарь продолжал:

– Вас зовут Г. Г.? Участвовали ли вы в переходе Верхней Швабии, в празднике в Бремгартене? И после Морбио Инфериоре позорно бежали? Признаете ли вы, что хотели написать историю путешествия к земле Востока? Считаете ли вы, что вам в этом начинании препятствует обет молчания о тайнах Ордена?

На каждый его вопрос я отвечал «да», даже на те, что были для меня непонятны и чудовищны.

Высшие шепотом и жестами посовещались, затем снова вышел секретарь и объявил:

– Настоящим самообвинитель уполномочивается предавать гласности все известные ему законы и тайны Ордена. Кроме того, в его распоряжение для работы предоставляется весь архив Ордена.

Секретарь ушел, Высшие разошлись и снова медленно потерялись, кто в глубине помещения, кто в дверях; в жутковатом зале стало совсем тихо. Я испуганно осмотрелся и увидел, что на одном из столов лежат листы бумаги, показавшиеся мне знакомыми; коснувшись их, я узнал свою работу, мое несчастное детище, мою начатую рукопись. «История путешествия к земле Востока, записанная Г. Г.» – значилось на голубом конверте. Я набросился на нее, торопливо, горя желанием приняться за работу, проникнувшись чувством, что получил наконец высшую санкцию на право закончить труд, даже поддержку, перечитал скудные, исписанные убористым почерком страницы со множеством зачеркнутых слов и исправлений. При мысли о том, что меня больше не связывает никакой обет, что я могу распоряжаться архивом, этой неисчерпаемой сокровищницей, задача моя показалась мне величественнее и почетнее, чем когда бы то ни было.

Однако чем дальше я читал свою рукопись, тем меньше она мне нравилась; до сих пор даже в часы отчаяния она не представлялась мне столь бесполезной и нелепой. Все выглядело теперь сумбурным и бестолковым, самые ясные связи были искажены, очевидное отсутствовало вовсе: сплошное нагромождение второстепенных и ненужных подробностей! Необходимо начать с самого начала. Читая рукопись, я вычеркивал фразу за фразой; и по мере того как я их вычеркивал, они крошились на бумаге; четкие остроконечные буквы рассыпались в причудливые фрагменты образов, складывались в точки и палочки, в круги, звездочки и цветочки, и страницы, став похожими на обои, покрылись глуповато-приятным орнаментом. Скоро от моего текста не осталось ничего, но зато появилось много чистой бумаги для работы. Я взял себя в руки. Я говорил себе: разумеется, прежде гладкое и ясное изложение было мне не под силу, ведь меня окружали тайны, раскрывать которые запрещал обет, данный Ордену. Я, конечно, искал способ избегнуть объективного изложения и намеревался, не принимая во внимание высокие взаимосвязи, цели и стремления, ограничиться лишь тем, что пережил лично. Но я уже видел, к чему это привело. Теперь же я был не связан более обязательством молчать, вообще никакими ограничениями, и мне открылся неисчерпаемый архив.

Было ясно: даже если бы моя предыдущая работа не превратилась в орнамент, мне пришлось бы начать все сначала, заново все обосновать, заново все выстроить. Я решил открыть свой труд краткой историей Ордена, его основанием и уставом. Километровые, бесконечные, гигантские каталоги с карточками на всех столах, теряющихся в дали и сумерках, дадут мне ответ на любой вопрос.

Для начала я решил отыскать в архиве несколько справок, мне нужно было научиться работать с этим чудовищным аппаратом. И конечно, прежде всего устремился на поиски устава Ордена.

«Устав Ордена», значилось на каталожной карточке, «смотри раздел Хризостом, цикл V, строфа 39, 8». Все верно, я без всякого труда нашел раздел, цикл, строфу; архив был замечательно систематизирован. И вот у меня в руках устав Ордена! К тому, что я не смогу его прочесть, я был готов. Я и в самом деле не мог его прочитать. Мне показалось, он написан греческими буквами; греческий я немного знал; но частично это было старинное, незнакомое письмо, буквы которого, несмотря на кажущуюся четкость, в основном были мне непонятны, частично текст как будто был составлен на диалекте или тайном языке посвященных; я разбирал лишь отдельные слова, и то словно по наитию, по созвучию и аналогии. Но меня это не обескуражило. Хоть устав и не читался, его буквы оживили в моей памяти ясные образы того времени, а именно – я снова увидел, четко, до осязаемости, как мой друг Лонг в ночном саду пишет греческие и еврейские буквы, и буквы эти птицами, драконами и змеями теряются в ночи.