Сергей Иванов - Тринадцатый год жизни

Стелла до прихода математички успела рассказать про вчерашний вечер. Но ответить ей Машка уже не успела. И начала отвечать сразу, как только математичкину власть перерубил звонок:

— Надо всё узнать, Романова. Надо ему звонить… Не бойся, я тебя прикрою.

Может, это и глупость, но Стелла сразу почувствовала облегчение, что Машка будет рядом. Уж она-то в случае чего как кошка вцепится!

А в случае, собственно, чего?..

Наконец они отсидели своё и вышли на волю, на солнце. Народ тут же распался, растаял, словно незнакомый, они остались с Машкой вдвоём. Побрели по тротуару. И сейчас же со всех сторон из воздуха к ним потихоньку стало стекаться волнение. Вскоре они передвигались в пространстве, словно две шаровые молнии. Особенно, конечно, Стелла.

А телефоны-автоматы с приветливо приоткрытыми дверями были как ловушки-громоотводы.

Почему это мышь попадается в мышеловку, вы никогда не задумывались?.. Нет, не из-за того только, чтоб в последнюю секунду жизни схватить зубами кусочек сала. Есть и поважнее что-то… понепонятней! Попробуйте постоять на высоком мосту, глядя вниз через перила. Стоишь, стоишь, и вдруг чувствуешь: прыгнуть хочется. И чем страшнее, тем больше!

Именно с этим вот чувством Стелла вошла в телефонную будку. Стала набирать номер — первые три цифры совпадали с её собственным телефоном. Значит, он жил, этот отец, где-то недалеко. Машка придерживала ногой дверь, чтобы не задохнуться в той будке-душегубке.

Гудок, гудок. «Альлё!» Голос был высокий, и «Л» он говорил особым длинным звуком.

Испуганно она посмотрела на Машку: что говорить ему — «ты», «вы»?

— Добрый день… Это говорит Стелла… — вывернулась.

«Романова» проглотила. И то была трусливая уступка. То была уступка ему. Ведь Романовыми их семья стала от Горы.

А он, видно, тоже волновался, этот отец. Принуждённо кашлянул:

— Здравствуй… Стелла… Ты где?

— На Плющихе сейчас.

— Тогда… минут через двадцать у памятника Толстому?

А это совершенно близко. Двадцать минут — даже излишне.

Они медленно пошли по Плющихе — одной из самых теперь коротких московских улиц. От неё, в сущности, осталось лишь название да десяток домов.

Так они ходили по Плющихе и до звонка. Здесь есть две молочные, в разных концах, и они курсировали от молочной до молочной. И волновались, как последние дурочки.

На правой стороне, как раз возле одной из молочных, какой-то международный банк. Милиционер даже обратил на них внимание.

— Давай хоть пойди поешь, — говорила Маша. — Или пойдём ко мне поедим.

Куда там есть. Она разговаривать-то почти не могла… Шла и чувствовала локтем Машкину руку.

Нет, это будет не тот человек, не из кафе. Того Стелла где-то видела. А отца не видела никогда. То есть видела, конечно, — до двухлетнего возраста. Но это же хуже, чем во сне.

Хм… если она и так знает, что не тот, зачем встречаться? Она ведь только хотела узнать. А теперь узнала — сама додумалась. Чего же идти?

Но её тянуло что-то, что-то похожее на любопытство… и не совсем любопытство — увидеть его. Стелла себе не нравилась за это, понимала, что делает предательство — по отношению к Ваньке и к Горе.

Нет, извините! Никакого Горы. Пусть он сам разбирается.

А по отношению к Ваньке — да, предательство. Если б Ваня это узнал, ох как многое бы развалилось!

И всё-таки она шла.

Памятник Льву Николаевичу Толстому поставлен в восточной оконечности того тенистого места, где Стелла и Маша неделю назад «скверно» учили уроки. Здесь что-то вроде площади от пересечения двух улиц: невзрачной и тесной улицы Льва Толстого, заставленной какими-то учреждениями, складами, фабриками, и Пироговской улицы, которая среди бывалых москвичей и местных жителей ещё имеет название «улицы Жизни»: дело в том, что начинается она родильным домом, а кончается Новодевичьим монастырём и кладбищем.

Памятник Льву Толстому поставлен был в Москве довольно недавно — много позже, чем, например, памятник Пушкину или Гоголю. И как следует он ещё не обжился. Всё чувствует себя гостем.

И москвичи тоже это чувствуют! Они легко могут назначить свидание у памятника Островскому около Малого театра или у памятника Грибоедову в начале Чистопрудного бульвара. Не говоря уж о знаменитом памятнике Пушкину — здесь вообще назначается половина московских свиданий!

Но никому не придёт в голову встречаться у памятника Льву Толстому. Вот лет через пятьдесят, наверное, будет уже по-другому.