Геннадий Михасенко - Я дружу с Бабой-Ягой

Ужинали на берегу, у костра. Костер сгущал начинавшиеся сумерки и так усиливал мою усталость, что я казался себе сосудом, наполненным, как жидкостью, этой самой усталостью. Алька, полдня бродивший по урезу, насобирал целый рюкзак замысловатых коряжек и тщательно сортировал их, одни откладывая в сторонку, другие бросая в огонь. Пацаны разглядывали его находки, гмыкали и шумно швыркали чаем. Мне тоже хотелось поразглядывать, но не было сил подняться. Еда, покой и жаркое пламя совсем доконали меня. Припав плечом к отцу, я тихонько спросил:

— Пап, пап, а Филипп Андреевич ничего тебе не говорил?

— О чем?

— О нас с Димкой.

— А что можно о вас говорить? — не понял папа.

— Ну, примет он нас в лагерь или нет?

— Не говорил. А разве он вас еще не принял?

— В том-то и дело, что нет! — плаксиво буркнул я. — А сам ты не спрашивал?

— Вы мне не поручали.

— Мог бы догадаться!

— Ну, здрасте!

С трудом добравшись до кровати, я лег, не раздеваясь. Лег на живот и какое-то время тупо, с непонятной тоской смотрел через распахнутое окно с низким подоконником на рыжий костер, на шевелящиеся около него фигуры, на темную воду за ними, на лес, черным клином уходящий к мысу, где еще светлело небо, с одиноким облаком, пронзенным свежим серебристым следом реактивного самолета, — как шашлык, подумал я, и все пропало...

Эта же картина после какой-то сложной и утомительной борьбы выявилась опять, но уже во сне. Уже без небесного шашлыка, без сумерек и без костра. День. Яркий, сверкающий день! Я один. Я радостной припрыжкой спускаюсь к заливу купаться. Вот и «Крокодил»! Хочу разбежаться по нему и нырнуть щучкой, но что-то удерживает мой порыв. Настороженный, я несмело шагаю в воду, и вода вдруг отступает от меня. Я делаю еще шаг — она дальше, я быстрее — она быстрее, вот я бегу, и весь залив, сжимаясь и оседая, стремительно убывает, оставляя на вязком дне пляшущую рыбу, которая намыленно выскальзывает из-под моих ног. Я с ужасом останавливаюсь и оглядываюсь на лагерь, а лагеря-то и нет...

От страха я проснулся.

Было уже светло. Папа не раздел меня, а лишь снял ботинки да накрыл одеялом. Я сел и повернулся к окну — тут ли залив. Все было на месте: и залив, и дебаркадер, и подтопленная лиственница, и «Крокодил». У лиственницы даже появилось лишнее — плотик с рыбаком в тельняшке. Я подумал, что это, наверно, Алька обновляет форму, но увидел, что кровать Ухаря пуста — значит, он. А художник, небось, хыр-хором обновляет свою мастерскую.

Я было прилег опять, но тут же сел — мне вдруг почудился особый смысл в том, что мое раннее пробуждение совпало с рыбалкой Ухаря, который до этого не рыбачил по утрам. Минута — и я был на берегу. Олег заметил меня и сделал губами «чш-ш», таинственно указывая на воду. Я осторожно прошел к морде «Крокодила», опустился на его холодный шишкастый лоб и сразу задрожал.

— Ак! — выдохнул Ухарь, дернул короткое удилище, перехватил леску руками и давай выматывать ее — на крючке оказался маленький окунишка. — У, сопляк, шпана, двоечник! — напустился на него рыбак. — А клевал как порядочный! Веди отца! — сказал он окуньку и через плечо швырнул его в воду.

— А вообще поймал? — поинтересовался я.

— Есть маленько.

— Сколько?

Олег не ответил, поправил червяка, закинул удочку снова, покосился на солнце и, зевнув так, что от плотика пошли волны, устало спросил:

— А ты чего рано?

— Сон увидел, страшный.

— Еще снов боимся?

— Как будто наш залив сел.

— Чего же тут страшного? Дадут вон на плотине хороший сброс — и пожалуйста, сядет! Помнишь, в прошлом году киношники приезжали водослив снимать? Им как подняли затворы да как пустили воду — мигом все заливы сели!

— А тут без плотины сел — от меня! Я хотел искупаться, а он, как живой, — фьють — и сел! Хорошо еще, что я потихоньку входил! А если бы с разбегу да щучкой, как положено, — так бы головой в грязь и воткнулся! — горячо и даже с некоторой обидой возмутился я и, видя, что Олег не протестует, охотно продолжил: — Во сне, конечно, всякое может быть, но у меня и наяву с этим заливом получается какая-то чертовщина! Посмотри-ка под воду на эту листвяшку! Там на ней черное кольцо!

— Ну!

— Нет, ты посмотри!

Ухарь наклонился и, приглядевшись, хмыкнул:

— Хм, правда!

— Это я там зимой костер жег. Не под водой, конечно, а на льду. Лед низко был. Вот я на нем и развел костер, вокруг листвяшки, чтобы ярче. Поздно уже было, темно. Я один на всю эту тайгу. Папку жду. И вот когда разгорелось, загудело, застреляло, вдруг слышу — треск на берегу! — Олег, слушавший рассеянно, уставился на меня. Я перевел дух. — Помнишь, ты спрашивал, есть ли тут звери, а я сказал, что есть?