Илга Понорницкая: Подросток Ашим

Мишка только пришёл в лицей, а уже стал администратором сайта. Кира Сергеева на перемене говорит:

— Ну, выскочка…

И все кивают ей, кто сразу, а кто поглядев на других. И Лёхич тоже кивает, а сам думает: «Но ведь всем предлагали, когда этого Мишки Прокопьева здесь ещё не было!»

Алла Глебовна, учительница информатики, оглядывала класс, останавливалась на лицах, смотрела долго, и Лёхичу боязно было, что она скажет сейчас: «Ну, раз никто не хочет, я назначаю Лёшу Михайлова». Но она только молча глядела, а потом переводила глаза, и уже соседу его, тоже Лёше, Ковригину, было боязно.

Девчонкам не надо было бояться. Алла Глебовна полагала, что администратором должен быть мальчик. Но если бы Кирка сама вызвалась, её бы, наверно, назначили.

Алла Глебовна говорила, что многие ребята идут примерно наравне, и она не знает, кого выбрать. И чтобы все ещё раз подумали.

А дальше начинала пугать, что сайтом придётся заниматься каждый день. И что делать всё надо будет чуть ли не с нуля. У лицея, понятно, есть сайт, но мы переходим на другую платформу…

Лёхич не тупой, но он каждый раз представляет себе платформу — каменную плиту под ногами. Ноги его в высоких ботинках упираются в неё и пружинят. Он слышит:

— Нам надо перейти на другую платформу.

Только иногда это парень говорит, его, Лёхича, друг, а иногда девчонка, и он вспоминает: «Да, у меня же подруга есть!». И в любом случае они будут долго ехать на поезде. Мимо них леса будут тянуться, и поезд будет громыхать, пролетая мосты над водой.

— Лёша, ты хочешь быть администратором сайта? — спрашивает Алла Глебовна. — Давай!

И он вскакивает и мотает головой, бормочет:

— Я не хочу…

Должно быть, очень счастливо он улыбался.

Новенький пришёл неулыбчивый, на учителей внимательно глядел.

Мальчишки на перемене стояли у окна, говорили про всякие игры. Он подошёл, на него посмотрели, и он начал, смущаясь:

— Я пробовал знаете как сделать…

Вроде, вообще про какую-то другую игру, невпопад. А дальше Лёхич понять не мог — выходило, что новенький сам хотел сделать игру. И Лёхич боялся переспросить у него, так это или нет. Все-то, получалось, поняли, а он только не понял. Он стоял рядом, думал: не зря классная говорила маме на прошлом собрании, что он типичный гуманитарий.

Мама в тот вечер, придя домой, по обыкновению бросила ему:

— Будешь на рынке стоять, как я!

Как будто он уехать никуда не сможет. Это в их городе — то ли на завод иди, то ли на рынок. Но мало ли как в других местах…

Он смолчал, а мама давай дальше, вперёд — попрекать его:

— Я убиваюсь, я выходных не вижу, ты хоть знаешь, каково мне с тобой вот так маяться?

У Лёхича никто не спросил, хочет ли он из школы в лицей. В каникулы после седьмого класса мама заставила приёмные экзамены сдать. Он сам не знал, как смог написать математику, и по физике он, как ни дрожал, на вопросы ответил. Учитель старенький был, у него в глазах слёзы стояли. Так бывает, что глаза сами слезятся. А Лёхичу казалось, что это учителю его жалко, что он такой несуразный.

Лёхич и не объяснил бы, откуда видно, что они все другие, не такие, как он. Ребята из очереди пришли из какой-то другой жизни, в которой — хошь в Англию, хошь — в Америку на каникулы, где никто не кричит на тебя из-за денег. Вообще никто никогда не кричит.

Все мальчики были в отглаженных строгих костюмах. И Лёхичу мама тоже отгладила пиджак и штаны, а сначала долго чистила щёткой и говорила: «Ты сам уже должен, я уже не должна прикасаться…» И он был в специально купленной белой рубашке — но отчего-то ему казалось, что и рубашка на нем другая, и это всем видно…

Пока Лёхич стоял в очереди на собеседование, ему хотелось убежать вон отсюда по коридору. У выхода за конторкой охранник сидел. Лёхич и мимо охранника не хотел, чтобы у всех на виду. Он за какой-нибудь из дверей в пустом классе бы пересидел, пока все разойдутся.

Так нет, стой ни живой ни мёртвый в толпе, не подпирай стенку, не слушай, кто что выучил, а что нет. Не обращай внимания, как в тебя страх входит, как нижняя губа начинает прыгать. Она всегда так, когда Лёхич волнуется.

— Там же одни мажоры, в этом лицее, — пытался он втолковать маме.

Мама переспрашивала:

— Кто-кто?

— Ну, богатые буратинчики, или как это называлось в твоё время? — попробовал объяснить Лёхич.

— Когда, в моё время? — переспросила мама, и он понял, что сплоховал.

Мама любила зацепиться за какое-нибудь слово и свернуть от него куда-нибудь не туда, в совсем другой разговор. И теперь она опять повторила: