Иван Полуянов - Дочь солдата

— Что ты затеваешь? А девочка? Мы за нее перед государством отвечаем…

Верка закусила губу, уткнувшись в подушку.

Приказ был краток: ликвидировать.

Стояла ранняя весна 1945 года. Сырой ветер свистел в колючей проволоке ограждений, прибивал к земле едкий чад из трубы крематория. Вдали грохотало: не то гром, не то орудия.

По площади — аппельтплацу — вереницей тянулись заключенные. Мужчины, женщины, дети. Согбенные спины, руки, висящие, как плети… Высохшие oт голода ноги месили грязь. Обмотки, башмаки на деревянной подошве, а многие были выгнаны из бараков-блоков босые или в одних носках…

— Шнель! Быстро, быстро! — эсэсовцы в черных шинелях и касках подгоняли заключенных ударами прикладов. Собаки щетинили загривки и рвали поводки. Одна обнюхала втоптанную в грязь тряпичную куклу. Привычно зарычала. И отошла: ее натравливали только на людей.

Глазами ненасытного чудовища горели в сырой мгле прожекторы на сторожевых вышках.

Хриплый лай, одиночные выстрелы, злая ругань…

Вдали грохотало: то ли гром, то ли орудия.

Узников лагеря, всех этих, на языке охранников, «флюгпунктов», ждало одно. Русских пленных, немцев-антифашистов, французских партизан-маки, евреев, поляков — всех, кто когда-то прошел через чугунные ворота лагеря и населял бараки-блоки, всех ждало одно: смерть.

— Шнель! Шнель!..

Приказ был по всей форме: отпечатан на хрустящей гладкой бумаге. И венчал его хищно ощерившийся орел с фашистской свастикой в когтях. Точно такой орел, как на воротах лагеря.

Жирный чад из кирпичной трубы валил все гуще, заволакивал серое предрассветное небо.

Советские танки ворвались за ограду под вечер. За ними хлынули волной автоматчики. Освободителей встречать было уже некому. Смрадным дымом курились развалины взорванных печей крематория…

При обходе бараков одному из наших автоматчиков почудился стон. Дико звучал он в мертвой тишине. Он шел из тряпья под нарами. Солдат стволом автомата разворошил тряпье — и содрогнулся. Синее от холода, сморщенное существо лежало перед ним. Ребенок!..

Находку автоматчик доставил в полковой медсанбат, который по-походному располагался в брезентовых палатках, в леске у дороги. Там оказывали срочную помощь раненым бойцам перед отправкой в тыл — по госпиталям.

Деловито, озабоченно сновали под вязами санитары с носилками. На веревках, протянутых между деревьями, полоскались, хлопали на ветру выстиранные простыни.

Пахло йодом, почками и очень покойно — влажной вешней землей.

— Ты куда, сынок? — остановил автоматчика перед входом в операционную пожилой солдат с забинтованной рукой. — Ходячий, так подожди. Я, вишь, жду.

Не отвечая, автоматчик, бережно и неуклюже державший на руках маленький сверток, откинул набрякший сыростью полог палатки.

— Кто это? — спросил его доктор.

Сверток распеленали на операционном столе.

— Кто? — повторил автоматчик. — А я почем знаю, товарищ майор? Человек, вот кто. Живая душа. Я прямым путем к вам из лагеря.

— A-а… ясно! Однако младенца… гм-гм… следует оформить как-то. — И доктор негромко потребовал: — Шприц, глюкозу!

— Имя дать? — подсказал автоматчик. — Пишите… Наш брат — солдат нигде не терялся! Мама у меня, значит, Вера Кондратьевна. Девочка пускай тоже будет Верой. Поскольку я ее нашел, будет она на веки веков Петровной. Конечно, я-то Петя. Петр Шереметьев. Само собой, и она Шереметьева! Эх, дочка… солдатская дочка, доживешь ли ты хоть до завтра! Махонькая, несмышленыш вовсе, а уж хлебнула горюшка — на век хватит! Больно она слабенькая, кожа да кости… Да, — спохватился Петя Шереметьев. — Пеленочки вот, приданое, значит.

Он топтался в прихожей, совал в руки санитаров и сестер свой вещмешок, краснел и смущался:

— Бумазейка на портянки выдавалась… Чистая, не имейте заботы. Вот сахар. Ребята наши собрали, у кого сколько было. Сгодится ей, верно? Кроватку мы ей подыщем. Слово разведчика! И прочие там чепчики, распашонки. Я завтра наведаюсь, все привезу. Не имейте заботы!

Выйдя из операционной и сняв шлем, он рукавом шинели вытер коротко стриженную, по-мальчишески круглую голову.

— В пот бросило… Ну-у, дела! Не знал, не ведал — и на тебе, дочкой обзавелся! Пищит, понимаешь!

Давешний пожилой боец разматывал бинты с раненой руки, ворчал, будто не слушая Петю Шереметьева:

— Царапина, а бинтов сколько на нее извели… Ерунда, на живом заживет! Не по мне это — по госпиталям да санбатам слоняться.