Василий Ильенков: Сила жизни (рассказы)

— Вот, граждане, какое, значит, дело-то, — дрогнувшим голосом проговорил Тарас Никитич. Губы его перекосило, и он, быстро спрыгнув с водовозки, пошел, прихрамывая и как-то клонясь набок. Всю короткую июльскую ночь на улицах раздавались голоса, скрипели ворота, лаяли собаки, сновали взад и вперед люди, а когда зарянка возвестила рассвет, люди уже стояли возле скотного двора. Тарас Никитич распахнул ворота, печально зазвенели цепи, которые снимали доярки с коров, и люди еще ближе придвинулись к воротам.

Первой вышла Ворожея — крупная черно-пегая корова с тяжело отвисшим выменем — вожак всего стада. Она посмотрела на толпу и вопросительно промычала, а кто-то истерически крикнул:

— Ворожеюшка!!

И от этого крика, как от удара, качнулась толпа, послышался женский плач, каким в деревне провожают покойника, — надрывный, с причитанием в полный голос. А из ворот выходили черно-пегие ярославки и привычно устремлялись в поле, думая, что их выгнали на росу, но на дороге в поле стоял Мокеич и, щелкая кнутом, заворачивал стадо на большак, идущий на восток. Мокеич был назначен ответственным за перегон стада и, гордясь своим положением, строго покрикивал на доярок, которые гонялись за молодняком, прорвавшимся к полю.

Он был красив в своем черном суконном армяке, подпоясанном красным кушаком, с длинным кнутом, перекинутым через плечо. Когда он щелкал им, то приподнимал левую ногу, может быть потому, что центр тяжести перемещался на правую, может быть для особого шика.

От овчарни вприпрыжку бежали овцы, бестолково шарахались в стороны, блеяли разноголосо, а мальчишки гнались за ними с криком: «Арр-ря-а-а!!!», от чего овцы метались, выпучив свои невыразительные глаза.

Но вот наконец, смешавшись в одно огромное пестрое стадо, коровы, телята, овцы устремились по большаку, усаженному старыми березами. Впереди ехали две подводы, и на передней, важно подергивая вожжи, сидел Павлушка, окруженный звенящими бидонами и подойниками. Второй подводой правил Прошка. Шагая рядом c телегой, подчеркивая этим, что он жалеет коня, Прошка говорил натужно низким голосом, теребя пальцами мочку уха:

— Ты, Павлушка, коня-то не гони… Пущай идет сам… своим ходом, — а Павлушка, обиженный таким несправедливым замечанием, молчал, надув губы.

Впереди, в редкой березовой роще, поднималось солнце. Слева над лугами колыхался туман, и туда рвались коровы. Доярки сбились с ног, удерживая стадо на дороге, гоняясь за нетелями по росе, — мокрое платье хлестало по красным босым ногам. Потом пошли поля, и стадо кинулось в овес, выдирая его зеленые метелки, вытаптывая почти созревшее зерно. Марина, мокрая до плеч, бегала по овсу, путаясь в его густых зарослях, стуча зубами от холода, а коровы убегали от нее все дальше, разбредались по кустам, — стадо таяло на глазах.

Начали отставать телята, утомленные непривычно дальней дорогой. Рыжий лопоухий телок стоял, опустив голову, и жалобно мычал, глядя вслед уходящему стаду. Черная овца лежала в канаве, жарко дыша открытым ртом.

— Взять надо на телегу… овцу, — сказал Павлушка, укоризненно взглянув на Прошку: мол, что же ты, не видишь?

— И то, — солидно промычал Прошка. И вот они вдвоем потащили овцу волоком к подводе, кое-как взвалили и, вытирая пот с лица, пошли рядом, рассуждая о том, что в такую жару нельзя гнать скот.

Коровы с трудом переставляли ноги, неся переполненное молоком вымя, как тяжкий груз. Мокеич приказал остановить стадо возле ручья. Началась дойка. Все бидоны были быстро налиты до краев.

— Чего же теперь делать? — спросила Марина.

— Выдаивайте прямо наземь, — мрачно ответил Мокеич.

Белые пенистые струйки потекли по земле, сливаясь в лужицы; из них пили телята. Но молока было много, и оно текло ручейком. Белый ручей этот вливался в речку, вода стала мутной, и Мокеич, глядя, как белеет речка, сам белел от приступа бессильной злобы и горечи.

Тут же, возле речки, и заночевали, пройдя всего пятнадцать километров. Доярки спали, повалившись на землю вокруг костра. Павлушка подкладывал в костер сучья, а Прошка зашивал разорванную рубаху. Мокеич курил трубку, глядя поверх костра на звезду, дрожавшую над темной полосой леса. Нюра мыла посуду, — она была все такая же бодрая, как и утром, как будто в этом трудном пути ей одной было легко.

— Оно, конечно, война, — проговорил Мокеич, все так же глядя поверх костра и как бы беседуя сам с собой: — ходила-ходила и к нам пришла. И нас вот настигла…