Екатерина Польгуева - За секунду до взрыва

– А вот от этого меня увольте! Подробности обсуждайте и конкретный план разрабатывайте сами. Это не должно нас касаться. Мы согласовываем только стратегию.

– Кто бы сомневался, госпожа Анхелина! – хмыкнул Лажофф.

Даже мне было понятно, что главная здесь мадам Тод, но Лажофф вел себя так, будто бы от него зависела жизнь моего отца и еще нескольких десятков человек. И всех, кто погиб и еще погибнет на войне, которая и началась со взрыва на Празднике поэзии седьмого июля.

– Это что же значит? Мы сами своих людей будем уничтожать? – в разговор вступил генерал Омелик. Мы привыкли видеть его в парадной форме внутренних войск или, на худой конец, в камуфляже. А тут он сидел в довольно тесной белой рубашке с короткими рукавами. Толстое его лицо было красным не то от загара, не то от жары. А может быть, от напряжения. Английский он знал явно хуже остальных собеседников, пару раз обращался даже с уточняющими вопросами к Лажоффу и русскому. По-русски наш министр, кстати, говорил очень прилично.

– В военной академии не учат устраивать диверсии против своих людей, да еще в центре столицы.

Тут какой-то незнакомец, которого по акценту я посчитала кем-то из наших, спросил:

– В какой академии? Советской, надо полагать? Господин генерал, не будьте ребенком. Вспомните, что говорил Черчилль: «генералы всегда готовятся к прошедшей войне». А эта, новая, будет вестись именно такими средствами. Чем раньше вы это поймете, тем лучше будет для вас же.

На этом запись оборвалась. А может, просто закончилась. Александр шевельнул мышкой, по экрану вновь заметались красные полосы. Все молчали.

Вопросов можно было задать много. И первый – не подделка ли это. Техника теперь такая, что подделать можно все, что угодно. Но я поняла: никто об этом не скажет. Бывает так, что душой, сердцем, всем существом ощущаешь – правда. Я вдруг почувствовала, что меня бьет крупная дрожь. Посмотрела на маму. По ее лицу медленно текли слезы. Раньше я никогда не видела, чтобы мама плакала. Даже когда погибли Динка и отец. Теперь я точно знала, что отец погиб. Не было никакой чудесной и необъяснимой случайности, позволившей ему спастись. Я больше никогда не буду доставать его чашку.

– Если приехала сама Тод, а не какой-нибудь цэрэушник, или кто там у них еще, значит, многое от этого зависело. Очень многое, – сказал Александр.

– Диск с записью – того мальчишки из трамвая?

– Ну да. Я посмотрел – и чуть с ума не сошел. А тут мама с листовками.

– Какого мальчишки? – в один голос спросили мама и Дед. Дед был так бледен, что на щеках ярко выступили почти незаметные обычно веснушки.

Они же ничего не знают! А рассказывать невыносимо.

– Сейчас, сейчас, я сделал, – непонятно забормотал Александр и снова запустил компьютер.

Да, он времени зря не тратил. Пока я, оцепеневшая от ужаса, наблюдала за происходящим в «семерке», Александр, оказывается, все записал на камеру мобильника. А дома перекинул на компьютер. Мобильник, даже самый хороший, – это не профессиональная камера, да и обстановка была не слишком подходящая для съемок. Однако все ясно и различимо. Посмотрев секунд двадцать, я отвела глаза. Не могла я видеть этого снова.

Дед вдруг тоненько вскрикнул и заплакал. Даже не заплакал, а, захлебываясь и задыхаясь, зарыдал, уткнувшись в диванчик Александра. Он лежал на этом диванчике брата, лицом вниз, в синем форменном свитере и клетчатой гимназической рубашке, как тот, убитый в трамвае, пацан. Только убитый мальчишка был неподвижен, а спина Деда судорожно дергалась.

– Саша, Сашенька, успокойся, мальчик мой, – это мама села рядом с Дедом, погладила его по голове, стала перебирать спутавшиеся волосы.

Она единственная не называет его Дедом. Говорит, нелепое прозвище для двенадцатилетнего мальчика. Мне кажется, она любит Деда, привязалась к нему с первой их встречи в сентябре. Почему, я понять не в состоянии. Ладно, Александр – тот уже почти взрослый, но ведь и меня она никогда так вот по голове не гладила. И Марточкой последний раз лет шесть назад называла, никак не позже. Я потрясенно уставилась на них. В это самое мгновение мигнул и погас свет. Я заморгала, чтобы поскорее привыкнуть к накатившей давящей темноте. Александр почти сразу включил фонарик.

– Идите отсюда, – раздраженно сказала мама. И уже поспокойнее добавила: – На кухню идите. Александр, зажги керосинку.

Мы ели лапшу быстрого приготовления «Роллтон», пили кофе с шоколадными конфетами. Конфеты были старые и, как выразился Александр, зачерствели, так что приходилось их грызть, как сухарики.