Бела Балаш - Генрих начинает борьбу

Генрих Кламм был маленький немецкий мальчик и жил в германском городе. Там жило все семейство Кламмов, четверо в одной комнатушке. Высоко, на пятом этаже, рядом с чердаком. Генрих, и Вольфи, и отец, и мать.

Вольфи звали собаку. Это был серый волкодав. Чтобы, погладить Вольфи по спине, Генриху приходилось тянуться вверх: Генрих был очень маленький, а Вольфи очень большой. У Вольфи были острые уши торчком, а над левым глазом — черное пятно.

Генрих спал на скамье, а Вольфи — на старом коврике между скамьей и шкафом. Теперь Вольфи уже нет на свете; скоро вы узнаете, как дрался и как погиб Вольфи, хороший, верный друг. А прежде он всегда спал на коврике — это было его место. Нужно было только сказать ему: «Вольфи, на место!» — и он сейчас же шел к своему коврику, ложился и только следил за людьми своими блестящими желтыми глазищами.

Вольфи был очень умный пес. Он сам уходил на место, когда матушка Кламм подавала еду на стол. Потому что ему было строго запрещено попрошайничать. Как запахнет едой, он даже голову отворачивал: он знал, что людям и то нехватает. Вот он и не хотел смотреть в ту сторону. И еще Вольфи не хотел, чтобы видели, как у него от голода текут слюнки. Он был добрый пес и знал, что его хозяева сами постоянно голодны. Потому что отец Генриха давно уже был без работы.

Каждый день папа Кламм ходил по фабрикам и спрашивал, не нужен ли хороший, старательный рабочий. И каждый день он приходил домой сердитый, усталый и садился в углу за печкой. Так он сидел долго-долго, смотрел себе под ноги и не говорил ни слова.

Матушка Кламм и не спрашивала, нашел ли он работу. Она знала, что в Германии, где хозяйничают фашисты, работать тоже не радость. Рабочим платят так мало, что все равно приходится жить впроголодь. Матушка Кламм знала, что и завтра и послезавтра у них ничего не будет, кроме куска черного хлеба и сухой картошки. Она сжимала гонкие бледные губы и молчала.

Генрих еще не понимал как следует, почему отец приходит всегда такой печальный. Но вид отца его пугал. Он молча стоял в сторонке и только робко смотрел на отца.

В тот день, когда случилась эта страшная беда, папа Кламм опять, как и всегда, сидел за печкой. Вдруг он поднял глаза на Генриха. Долго разглядывал он сынишку, о чем-то задумавшись.

— Генрих, мальчик мой, — сказал он наконец, — поди сюда!

Он взял Генриха за плечи и поставил его между своими коленями.

— Когда-нибудь ты будешь рассказывать это как страшную старую сказку, верно тебе говорю, мальчуган! — сказал он, морща лоб и разглядывая бледное личико сына. — Твои дети тебе не поверят. Ты будешь рассказывать им, что их дедушка целыми днями просиживал дома и никак не мог найти работы. Они будут смеяться и ни за что не поверят. Они скажут: «Вот чепуха! Не может быть, чтобы ты голодал!» Ты увидишь, малыш, — жизнь пойдет совсем по-другому. За это и погибнуть не жалко!

— А почему это нам погибать? — строго спросила матушка Кламм.

— Это я только так говорю, — проворчал папа Кламм, продолжая морщить лоб. Он разглядывал запавшие виски мальчика, где была такая нежная кожа, что сквозь нее виднелись тонкие синие жилки. — Если мы тебя выведем в люди, малыш, — сказал он, — ты увидишь веселую жизнь, ты будешь смеяться так, что стекла будут звенеть.

Матушка Кламм подняла свое угловатое лицо от шитья.

— Почему ты только о нем говоришь? — строго спросила она. — Нам тоже когда-нибудь станет лучше.

Папа Кламм ничего не ответил на это.

— Ступай, Генрих, — сказал он мальчику, — иди на улицу играть. Если уж нечего есть, то хоть воздуху набирайся.

— Я не голоден, отец, — прошептал Генрих и вдруг спрятал лицо на груди у отца. Он сказал это, чтобы утешить отца. На самом деле ему очень хотелось есть.

— Иди, иди играть!

— Мне это совсем не нравится, — отозвалась матушка Кламм. — Ты разве не знаешь, отец, во что играют эти олухи во дворе? Они играют в полицию и штурмовиков. Как избивают рабочих и ловят коммунистов. Генриху только семь лет, он еще глуп и ничего не смыслит. Что же, ты хочешь, чтобы твой сын шагал с фашистскими молодчиками?

Папа Кламм высоко поднял брови.