Лидия Чарская - Заслуженное счастье (сборник)

– Так и сказала?

– Так и сказала, как отрезала.

– Ну, ну! Дальше, дальше…

– А еще, говорит, что эти бессонные ночи и бесконечные слезы могут вредно отразиться на занятиях детей. Какие могут пойти им в голову уроки, когда организм их отравляется принудительными бессонницами и частыми слезами…

– Ну?

– Ну, говорит: «Если вы, Лидия Павловна, откажете посодействовать скорейшему отъезду Магдалины Осиповны, придется уехать мне».

– Так и сказала?

– Дословно.

– Шурка, а ты не врешь?

– Глухова, вы здоровы? Как можно клеветать так на честного человека? – и синие глаза мечут молнии по адресу не в меру недоверчивой товарки.

– Молчите же, mesdames, дайте докончить «честному человеку», – вступается успевшая вскочить на край кафедры Маня Струева, сверкая оттуда на всех своими разгоревшимися от любопытства голубыми глазенками.

– Говори, Августова, говори!

– Что говорить-то, mesdames? Уж, кажется, все сказано. Идолище выгоняет нашу кроткую Магдалиночку. Ускоряет ее отъезд. Ясно, кажется, сказала: «Она или я»?

– А «сама» что же?

– А «сама» раскисла. В первый раз, понимаете ли, нашу Лидочку такой кисляйкой увидела. Сама красная, как помидор, глаза бегают, как у мыши, а поет-то сладко-сладко: «Нет, – поет, – я не допущу, чтоб вы уехали. Нам, – поет, – нужны такие сильные, здоровые натуры. Такие трезвые, как ваша…»

– Да она с ума сошла! Аллах наш, Магдалиночка тоже ведь в рот вина не берет, – вынырнув откуда-то из-под руки соседки, завизжала Зюнгейка, захлебываясь от негодования. Все невольно смеются ее наивности. Ева мерит дикарку уничтожающими взглядами.

– Боже, как глупа эта Карач, если думает, что трезвой натурой называется только такая, которая не пьет вина! – и, повернувшись всем корпусом к девочке, она говорит, отчеканивая каждое слово и сопровождая слова свои взглядом презрительного сожаления: – Лучше бы ты оставалась в твоей степной деревне, право, Зюнгейка, и выходила бы замуж за какого-нибудь бритоголового малайку [16] Мала́йка – мальчик (от башкирского малай – «мальчик»). . А то привезли тебя сюда, учиться отдали в пансион, четыре года зубришь тут разные науки, а ума у тебя ни на волос. Написала бы твоему отцу, возьмите, мол, все равно толку не будет.

– Мой отец – важный господин, – произнесла, вздрагивая от охватившей ее тщеславной гордости, Зюнгейка, – у него четыре медали на груди: от прежнего царя две, да две от теперешнего. Он всеми деревнями заправляет, во всем уезде стоит большим старшиной. И дочка его не может быть неученая. Отец говорил, мать говорила, когда Зюнгейку отвозили сюда, в большую столицу: учись, Зюнгейка, умной будешь, ученой будешь. Большие господа к отцу приезжать в селение будут, их принимать будешь. Генералов важных со звездами на груди разговорами занимать станешь. Чаем поить, кумысом… А ты меня оскорблять хочешь, – с неожиданной обидчивостью заключила свою речь девочка.

– Никто тебя не обижает, дурочка…

– Довольно, mesdames, не в этом дело. До пререканий ли тут, когда идолище нашего ангела выкуривает! – и Маня Струева, размахивая руками, ловко спрыгнула с кафедры в самый центр шумевшего и волнующегося кружка. Оттуда вскочила одним прыжком на парту.

– Mesdames, что же делать? Что делать, говорите! – послышались растерянные голоса.

– Проверить, убедиться сначала, что это не утка, что действительно Басланиха потребовала скорейшего исчезновения Магдалиночки, и тогда – бойкот! – произнес чей-то убедительный голос.

– Бойкотировать Басланову! Выражать ей на каждом шагу свое презрение, – подхватили другие.

– Я ей стол чернилами оболью, – сорвалось с губ башкирки, – отомщу за Аллаха моего, за алмаз сердца – Магдалиночку. Или булавку воткну ей в сиденье стула.

– Ну не глупая ли ты девчонка после этого? – с негодованием вырвалось у Евы. – Ну сделаешь гадость Баслановой, и сама в три часа вылетишь из пансиона. И не придется тебе чаем и кумысом поить твоих генералов со звездами… Согласись сама, что глупо придумала ты все это, Зюнгейка, – закончила Ева, насмешливо поглядывая на сконфуженное и растерянное лицо башкирки.

– А сама-то ты, Ларская, теперь не будешь идти против класса? – обратилась к ней вызывающе Шура Августова.

– Пока что я остаюсь при особом мнении, mesdames; нужно еще убедиться в достоверности факта. Да и потом я не вижу причины бойкотировать Ию Аркадьевну. Она, по-моему, отчасти права, Магдалиночка – ангел, но ангел, не лишенный чрезмерной сентиментальности и уж такой мягкосердечности, из-за которой все вы распустились и стали совсем как уличные мальчишки.