Антон Таммсааре - Наш лисенок

— Завязали, — сказал Атс. — Папа говорит, что я пережег веревку, потому Мосса и сбежала.

Мама какое-то время испытующе глядела на Атса, потом громко засмеялась, как будто все это было просто глупой шуткой.

— Ты такая же, как папа и лесорубы, — упрекнул Атс маму и снова заплакал: — Разве тебе не жалко Моссу?

— Глупенький, — сказала мама. — Конечно, жалко, но неужели ты сам не понимаешь, как это глупо, что ты у костра пережег веревку, упустил лисенка, а теперь распустил нюни. Будь мужчиной и терпи, раз сам сплоховал.

— Но мне так жалко ее… — всхлипывал Атс.

— А ты думаешь, лисе не жалко своей лапы, когда она ее отгрызает, как ты мне сам рассказывал? — спросила мама.

Ее слова заткнули мальчику рот, как затычкой. Атс задумчиво уставился на маму.

— Ну так как, жалко лисе свою лапу или не жалко? — повторила мама свой вопрос.

— Жалко, — ответил Атс, — она ведь останется с тремя лапами.

— Но лиса все вынесет, не правда ли? — сказала мама. — Так неужели же ты слабее ее, что так плачешь? Сам пережег веревку, вот и изволь теперь мириться с тем, что у тебя больше нет лисы.

— Папа сказал — может, она сама вернется, — проговорил Атс.

— Конечно, вернется, — согласилась мама, — куда ей деваться в такой снег и мороз.

Но как и отец, она говорила это только для того, чтобы успокоить и утешить мальчика. Однако дело повернулось так, как никто себе и представить не мог. На следующее утро, когда еще затемно отец вышел во двор, какой-то зверек, повизгивая, метнулся по свежему снегу к его ногам. Отец изумленно уставился на него. Но уже в следующее мгновение все понял. Он увидел цепь и схватил ее, словно боясь, что зверь, который сам вернулся из леса, опять убежит. Только теперь в душе его вспыхнула радость, и он стал громко звать домашних. На его голос из дома выбежала мама. Узнав, в чем дело, она обрадовалась и, не удержавшись, сразу стала будить Атса, чтобы поделиться с ним этой радостью. Атс бормотал что-то сквозь сон, но как только понял, зачем его будят в такую рань, тут же вскочил с кровати, и не успела мама оглянуться, как он босиком, в одной рубашке оказался в снегу.

Атс хотел собственными глазами увидеть Моссу, только тогда мог он обрадоваться по-настоящему. Но то ли потому, что снег был холодный, то ли из-за чего другого, только, когда все стало на свое место, радость его вдруг словно бы уменьшилась наполовину. Даже мама заметила, что Атс далеко не так счастлив, как должен был бы быть, и сказала:

— Ну и ну, не очень-то ты рад своей Моссе.

— А чего тут особенно радоваться, — ответил Атс, — ты же сама вчера сказала, что она скоро вернется. Ну вот она и вернулась.

Когда отец увидел, что лиса привыкла к своей новой жизни, как бы примирилась с ней, он стал время от времени предоставлять ей больше свободы. Во всяком случае, он делал это, пока было холодно и лежал глубокий снег. Иногда он просто пускал Моссу побегать по лесу, считая, что, если она первый раз сама вернулась домой, значит, вернется и в следующий. Но каждый раз, когда Мосса наслаждалась свободой, у всех в доме сердце сжималось от тайного страха, что, может быть, придет пора, когда Мосса исчезнет. Но Мосса осталась верна своему новому дому и новой жизни, как будто она и впрямь любила ее больше, чем вольную волю, когда ей самой пришлось бы заботиться о своем пропитании.

И все-таки в марте, когда снег начал таять и лес зашумел еще призывнее, они перестали отпускать Моссу на волю. Боялись, что весна может изменить настроение лесного зверька и своим очарованием увлечь его в лес навсегда. Вместо того чтобы отпустить Моссу в лес, отец как-то днем принес лисенка в дом, чтобы посмотреть, как он себя там поведет. Сначала он боялся, что Мосса может вскочить на окно и разбить стекло, но скоро убедился, что она достаточно умна и не сделает такой глупости. Раза два, опираясь на подоконник, она вставала на задние лапы и, вытянув свой острый длинный нос, прижималась к стеклу, но, по-видимому, скоро во всем разобралась: окна ее уже больше не занимали, зато очень интересовало все, что находилось в доме. Она без устали шныряла из одной комнаты в другую, из комнаты в кухню, из кухни снова в комнату, там — под стол, из-под стола под кровать, из-под кровати к шкафу, который стоял на полу так, что лиса не могла забраться под него, и она только несколько раз шарила под ним лапой. Не было ни одного угла, ни одной щели, куда бы она не сунула свой длинный нос и не царапнула лапой. Не осталось ни одной вещи, которую бы она не перевернула несколько раз, не оглядела со всех сторон и не обнюхала. В каждый ботинок, в каждую тапочку и сапог она совала свою мордочку и фыркала, как будто запахи, которые там таились, заставляли ее чихать. Больше всего занимали ее отцовские сапоги с длинными и широкими голенищами. Очевидно, она решила во что бы то ни стало просунуть мордочку в самый носок. Для этого ей пришлось почти целиком влезать в сапог. Забравшись туда в первый раз, она никак не могла выбраться обратно и стала кувыркаться по полу вместе с сапогом. Атсу это показалось очень смешным, и он хохотал до слез. Пийтсу тоже развеселилась и принялась скакать вокруг Моссы, катавшейся по полу. Когда Мосса наконец выбралась из сапога, Пийтсу, в свою очередь, тоже сунулась в голенище, но ничего особенного там не увидела и никак не могла понять, почему Мосса лезет своим носом так глубоко.