Малгожата Мусерович - Целестина, или Шестое чувство

— Ну как? — допытывался Бобик. — Красиво? — С некоторой грустью он отметил, что плоды его напряженных творческих усилий не нашли признания в глазах матери и тетки. Причины этого он совершенно не понимал. — Может, чересчур грустные цвета? — спросил он.

— Нет, почему же, — ответила мама, не слишком, как ему показалось, искренне. — Цвета очень даже веселенькие.

— Да, да, — поддержала ее тетя Жак. — Что-что, а цвета — просто блеск.

Бобик только собрался заметить, что все остальное тоже блеск, когда хлопнула дверь, и в комнату ворвалась Данка.

— Цеся заперлась в башне и не хочет выходить! — крикнула она.

Если она думала, что эти слова произведут впечатление на Целестинину мать, то глубоко ошибалась.

— Да? — рассеянно спросила пани Жак. — Ну-ну. Подумать только.

— Я считаю, — сказала тетя Веся, — что Бобик должен подарить эти писанки Новаковскому. Обязательно.

— Отличная идея, — обрадовалась мама Жак.

— Новаковскому? — обиделся Бобик. — Я же их делал для нас к пасхе!

— Цеся не хочет выходить! — упрямо твердила свое Данка.

— Ну и пусть, — небрежно бросила мама Жак.

— Бобик, не будь эгоистом. Новаковскому тоже нужно сделать приятное. Подари ему вон то, с Гитлером.

— С Гитлером самое лучшее! — с возмущением крикнул Бобик.

— Именно поэтому ты должен отдать его другу, — объяснила сыну Веся. — Ничто так не укрепляет нас в сознании собственного благородства, как собственное благородство. Ирена, ты не считаешь, что я сказала нечто очень умное?

— Она сказала, что не выйдет оттуда до самой смерти! — умоляюще вскричала Данка. — Спасите ее!

— Кого спасать? — удивилась мама Жак.

В это время Целестина находилась на кухне, где преспокойно запасалась продовольствием на первый период затворничества. Она уложила в корзинку сковороду, десяток яиц, целую буханку хлеба, несколько луковиц, баночку топленого сала, соль, сахар и чай, кусок эдамского сыра, килограмм яблок и банку соленых огурцов. Потом отнесла все это в башню и снова спустилась, дабы основательно помыться в ванной. Еще она прихватила наверх будильник, чтобы беспрепятственно пользоваться ванной, вставать теперь придется в четыре утра, когда все в доме крепко спят.

Напевая себе под нос, Цеся взяла плед и подушку с родительского дивана и несколько новых книжек, которые до сих пор у нее не было времени прочитать. Проходя на цыпочках мимо большой комнаты, она услыхала диалог мамы с Данкой и сочла, что пока все идет, как задумано.

Настроение у Цеси сделалось преотличное. «Правда, ничего лучше нельзя было придумать», — сказала она себе, поравнявшись с Кристининой комнатой, откуда доносились яростные вопли голодного младенца…

Поднявшись на башню, она тщательно заперла дверь изнутри. О господи, до чего здорово. Каникулы! Настоящие каникулы!

Конец вечному мытью кастрюль, хождению за покупками, кормлению Иренки и прогулкам с колясочкой. Конец ночному приготовлению отвара из трав. Пусть кто-нибудь другой печет куличи на пасху. А что касается Данки — еще видно будет, чья возьмет.

Поставив пластинку и грызя яблоко, Цеся удобно устроилась на матрасе. Укрылась пледом, подложила под голову подушку и раскрыла «Лекции Фейнмана по физике».

Спустя два дня Цеся все еще сидела в башне. Она не Данка, которая выдержала всего одну ночь. О нет. Цеся подошла к вопросу методически. Она признала правильным Данкин принцип уклоняться от каких бы то ни было разговоров. Гораздо более сильнодействующими, чем словесные перепалки, ей представлялись записки с короткими сообщениями и угрозами, заканчивающимися множеством восклицательных знаков. В этих записках Цеся каждый раз находила способ уведомить мир, что заперлась в башне из-за Данкиного лентяйства и не выйдет, покуда та твердо не пообещает, что после каникул не получит больше ни одной двойки.

— Я бы этого всерьез не принимал, — горячась, высказал свое мнение дедушка к исходу второго дня. — Посидит, того-этого, и выйдет.

— Вы все плохо знаете Цесю, — мрачно сказал отец. — Не питаю иллюзий. Моя кровь.

— Она всегда была настойчивая и упрямая, — заметила мама. — Естественно — вся в меня.

Данка сидела повесив нос. С тех пор как Целестина замкнулась в своей одинокой обители, Данка, мучимая угрызениями совести, почти не выходила из квартиры Жаков. В данный момент она комкала в руке записку от Целестины со свежими новостями.

— Она пишет, что ей стыдно идти в школу. Из-за меня. Он не может смотреть в глаза Дмухавецу и поэтому уже никогда не спустится с башни.