Зоя Воскресенская - Ястребки

Давай вспомним время, когда рабочие справляли свой праздник тайно, собирались на маёвках в лесу. Не раз разгоняли эти маёвки жандармы, а за красный бант, что носили на груди рабочие и ястребки, можно было жестоко поплатиться.

Ромка с отцом встали чуть свет и вышли во двор. Свежий майский ветер гулял по улицам, шевелил тощие и ещё голые кусты акаций, сметал с дороги мусор, продувал затхлые улочки и переулки питерских окраин.

Отец и сын сели на скамейку, прислушались. Было тихо-тихо. Вот и солнце встало, но ни один фабричный гудок так и не нарушил праздничного покоя этого утра. Даже конки не позванивают. Заводские трубы не дымят, и небо ясно. Питерские рабочие сегодня бастуют.

— Тишина! — хлопнул Иван Филиппович по плечу сына. — Понимать надо!

Из открытой двери кухни потянуло запахом горячих праздничных пирогов. Мать позвала пить чай. Отец ел, прислушивался и говорил:

— Слышишь, мать, какая тишина…

После чая он надел праздничный пиджак, положил в карман аккуратно сложенный красный бант. Под пиджак спрятал полотнище флага. На одной стороне его было написано «Долой самодержавие!», на другой — «Да здравствует Первое мая!».

Ромка не просился идти с отцом, и мать была рада-радёшенька. Она и за отца-то волновалась, а за сына вдвойне. Вон полиция как лютует.

Отец подмигнул сыну — действуй, мол, — и ушёл.

Матери вдруг стало жалко Ромку.

— Ты бы, сынок, пошёл к голубям, что ли…

Ромка посмотрел на мать — не ослышался ли он?

Она всегда ругала его за голубей — и занятие пустое, и крыша-то ветхая, вот-вот обвалится, — а сегодня сама посылает.

Он мигом вскарабкался на крышу, согнал лентяев, притулившихся на коньке. Внезапно, словно вспыхнув на солнце, появился любимец турман. Развернув веером хвост и прижав к телу лапки, голубь кувыркался через голову. Над самой крышей он вдруг расправил крылья и уже хотел было опуститься, но Ромка схватил шест с тряпкой на конце, покрутил над головой, и турман исчез в голубой выси.

Пронзительный свист заставил Ромку оглянуться. Василь в ярко-голубой рубашке, в полосатых плисовых штанах, заправленных в сапоги, стоял у изгороди. Ромка скатился с крыши и побежал в дом.

— Мам, дай новую рубашку, пойду на улицу. Сегодня все гуляют.

— Надевай, — нехотя ответила мать и вынула из сундучка сатиновую, шуршащую, приятно пахнущую новизной рубашку, — Не вздумай только на Невский идти. Угодишь ещё в кутузку.

Ромка переоделся, подвязал рубашку пояском. Кинулся под кровать и вытащил сапоги, по пути сорвал картуз с гвоздя.

— Ромка-а-а! — крикнула мать, распахнув окно. — Ромка-а, вернись!

А он уже исчез, только пыль волновалась над дорогой. Раз взял сапоги, значит, пойдёт на Невский.

Но Ромка и Василь держали путь совсем в другую сторону. Шли они в Волков лес. По дороге завернули к Василю. Выкопали из опилок в сарае пачку красных флажков и банты, разделили их, и каждый засунул свою долю за пазуху.

Около булочной, где работал отец Василя, толпились пекари. По всему переулку вкусно пахло ситными и кислым ржаным хлебом. В день Первого мая пекари постановили не работать, а чтобы народ не остался в праздник без хлеба, выпекли его ночью.

Отец Василя сунул ребятам по баранке и сказал:

— В лесу встретимся.

Приятели свернули на Лиговку. На заборах и стенах всюду белели прокламации, и перед каждой стояли люди.

Ромка и Василь подошли к дому жандармского начальника. Здесь они вчера гоже наклеили листовку. Жандарм, конечно, бастовать не будет, но пусть знает, что рабочий люд не особенно то его боится.

На дверях жандармского дома листовки не было.

— Наверно, когтями скребли, потом святой водой кропили, — прошептал Ромка, — Я на эту листовку клейстеру истратил — ужас! Прямо в дверь вросла.

Навстречу ребятам ехала почти пустая конка. Рядом с кучером сидел жандарм, опираясь на саблю. Сегодня кучеров городской конки выводили на работу под оружием. Рабочие предпочитали идти пешком.

Ромка и Василь миновали Волково кладбище, перешли через мост. От речки Волковки мимо еврейского и татарского кладбищ бежали полем до леса.

На опушке собрались ястребки.

— Кажется, все, — оглядев своих помощников, сказал Ефим Петрович.

Он одёрнул пиджак, приосанился, приколол к отвороту красный бант и торжественно сказал: