Ванда Василевская - Том 6. Бартош-Гловацкий. Повести о детях. Рассказы. Воспоминания

Мои коллеги по работе разрешали вопрос легко и просто:

— Если у нее нет денег, пусть не лезет с мальчишкой в школу.

Но для меня это не было так легко и просто. Я со страхом шла на педагогический совет, боясь услышать постоянный укор:

— В вашем классе еще десять человек не внесли платы.

Для них это были обыкновенные деньги, столько-то и столько-то злотых, но в моих глазах эти деньги превращались в слезы и пот, в бессонные ночи отцов и матерей, в мученья детей.

— У каждого должна быть книжка. Что это за привычка одалживать у товарищей! Так нельзя учиться!

Но откуда взять денег на книжки — никого не интересовало.

Я боролась за своих мальчиков как могла. Наверно, они и не подозревали, сколько неприятностей переносила я из-за них, как тяжело переживала их дела!

Моя работа в гимназии продолжалась всего год. Меня уволили. Тогда я попала в учительскую семинарию. Там преподавала два года и тоже была уволена. Как раз в это время польский министр просвещения в своей речи заявил, что «непилсудчик не может быть учителем». Я обратилась в управление школ, чтобы узнать, где есть вакансии. Мне вежливо, но вполне ясно ответили, что для меня вообще нет вакансий. Ни в школах Кракова, ни где бы то ни было. И что будет лучше, если я подумаю о подыскании себе какого-нибудь другого занятия.

Итак, оказалось, что я напрасно добивалась учительского образования, сдавала всевозможные экзамены, получала всяческие дипломы. Для меня не было места в школе. Я была не таким педагогом, какой был нужен начальству. Я не вела в школах, где работала, никакой особой агитации — это было невозможно, — но, преподавая польскую литературу, я имела тысячи случаев обращать внимание детей на некоторые вещи, кое-что подчеркивать, кое-что объяснять. Я не могла делать то, что делали другие: ложно истолковывать произведения тех польских писателей, которые на протяжении веков говорили о нужде польского крестьянина, о злоупотреблениях шляхты, о страданиях народа. Когда меня спрашивали о чем-нибудь в классе, я отвечала то, что думала, не считаясь с официальными распоряжениями. Результат был таков, что некоторые девочки из семинарии стали записываться в рабочие кружки самообразования, ходить на собрания, а мальчики-гимназисты в классе, где я была воспитательницей, первого мая прикололи к школьным мундирчикам красные банты.

Поэтому-то в той польской школе, на которую наложили свою тяжелую лапу реакция и духовенство, желавшие воспитать из детей своих верных слуг, для меня не оказалось места.

Я ушла со школьной работы с облегчением: можно было задохнуться в этой атмосфере лжи, морального гнета, официальных торжеств, на которых приходилось присутствовать.

Я вновь была свободна. Без места, без денег, обреченная на долгую безработицу и очень тяжелые материальные условия, но свободна!

Польское правительство все больше урезывало права рабочих, отбирало все, что они успели завоевать в первые бурные дни образования государства.

Одним из таких завоеваний были больничные кассы. Правительство решило лишить больничные кассы самоуправления и захватить их в свои руки. В кассы были назначены правительственные комиссары. Эти комиссары стали сводить к нулю медицинскую помощь трудящимся.

В ответ на это правительственное мероприятие была объявлена забастовка. Забастовка сорвалась. Рабочие не питали доверия не только к правительству, но и к организаторам забастовки. Однако в Кракове, который всегда охотно принимал участие во всякой революционной борьбе, состоялась огромная демонстрация. Тысяч пятнадцать человек собралось у Рабочего дома. Начался митинг.

Полиция устроила засады в соседних улицах, в подъездах домов, во дворах и внезапно, по сигналу, бросилась на толпу.

Я никогда не забуду этого зрелища! Убегающие люди ежеминутно нагибались, чтобы поднять камень, выковырнуть булыжник из мостовой, выломать кусок асфальта. И вдруг убегающая толпа останавливалась, поворачивала назад и переходила в атаку. Теперь убегала полиция, на нее градом сыпались камни. Толпа гналась, летели камни, слышались возгласы. И вновь полиция оборачивалась и гнала убегающих, избивая их шашками и резиновыми палками. Толпа отступала до тех пор, пока вновь не вооружалась камнями. И тогда вновь бросалась на полицейских. Полиция не стреляла: правительство боялось разжечь борьбу.

С жалобным звуком своих маленьких сирен подъезжали кареты скорой помощи — на них укладывали раненых полицейских. Раненые демонстранты прятались в домах. Они знали, что кареты скорой помощи отвозят в больницу, а там легко попасть в руки полиции.