Максим Горький - Воробьишко. Рассказы с вопросами и ответами для почемучек

Кошка передвигается бесшумно благодаря тому, что ходит не на всей стопе, как человек, а на пружинистых пальцах. Кроме того, толстые мягкие подушечки позволяют распределять вес равномерно по всей поверхности. К тому же когти большую часть времени спрятаны в специальных складках кожи обманчиво мягких лап, что тоже способствует бесшумности ходьбы.

Самовары делали из меди. Со временем золотисто-розовые предметы из меди покрываются патиной – плёнкой зелёного цвета. Такой цвет патине придаёт карбонат меди, образующийся в присутствии воды под действием углекислого газа.

Лучина – длинная щепка сухого дерева, предназначенная для растопки печи, освещения избы. Получали её, отделяя щепки от полена специальным длинным ножом – косарем. Для освещения лучину вставляли в специальную металлическую подставку, светец, а рядом ставили тазик с песком или водой.

Пытаясь настигнуть жертву или же спасаясь от преследователя, представители животного мира совершают порой огромные прыжки. У некоторых зверей лучше получается прыгать в длину, а у других – в высоту. В лесу найдётся немало хороших прыгунов: белка и заяц, лягушка и кузнечик. Но рекорд по прыгучести принадлежит крошечным насекомым. Кошачья блоха может подпрыгнуть вверх на 34–35 см, что превышает её собственный рост почти в 130 раз! В длину блоха прыгает на расстояние, в 60 раз превышающее её собственную длину тела. А ещё одна крошка – цикада-пенница способна подпрыгнуть на высоту до 60–70 см.

Ловкость – способность выполнять нужные движения правильно, быстро переключаться с одного движения на другое. Ловкий человек хорошо умеет контролировать своё тело, что зависит от особенностей нервной системы. Гибкость – способность принимать любую позу. Она зависит от эластичности мышц и подвижности суставов. Человек становится менее гибким на холоде; мы плохо гнёмся утром, самые гибкие мы в середине дня.

Ожидая паром, они оба легли в тень от берегового обрыва и долго молча смотрели на быстрые и мутные волны Кубаниу их ног. Лёнька задремал, а дед Архип, чувствуя тупую, давящую боль в груди, не мог уснуть. На тёмно-коричневом фоне земли их отрёпанные и скорченные фигуры едва выделялись двумя жалкими комками, один – побольше, другой – поменьше, утомлённые, загорелыеи пыльные физиономии были совсем под цвет бурым лохмотьям.

Костлявая и длинная фигура дедушки Архипа вытянулась поперёк узкой полоски песка – он жёлтой лентой тянулся вдоль берега, между обрывом и рекой; задремавший Лёнька лежал калачиком сбоку деда. Лёнька был маленький, хрупкий, в лохмотьях он казался корявым сучком, отломленным от деда – старого иссохшего дерева, принесённого и выброшенного сюда, на песок, волнами реки.

Дед, приподняв на локте голову, смотрел на противоположный берег, залитый солнцем и бедно окаймлённый редкими кустами ивняка; из кустов высовывался чёрный борт парома. Там было скучно и пусто. Серая полоса дороги уходила от реки в глубь степи; она была как-то беспощадно пряма, суха и наводила уныние.

Его тусклые и воспалённые глаза старика, с красными, опухшими веками, беспокойно моргали, а испещрённое морщинами лицо замерло в выражении томительной тоски. Он то и дело сдержанно кашлял и, поглядывая на внука, прикрывал рот рукой. Кашель был хрипл, удушлив, заставлял деда приподниматься с земли и выжимал на его глазах крупные капли слёз.

Кроме его кашля да тихого шороха волн о песок, в степи не было никаких звуков… Она лежала по обе стороны реки, громадная, бурая, сожжённая солнцем, и только там, далеко на горизонте, еле видное старческим глазом, пышно волновалось золотое море пшеницы и прямо в него падало ослепительно яркое небо. На нём вырисовывались три стройные фигуры далёких тополей; казалось, что они то уменьшаются, то становятся выше, а небо и пшеница, накрытая им, колеблются, поднимаясь и опускаясь. И вдруг всё скрывалось за блестящей, серебряной пеленойстепного марева…