Виктория Ледерман - Всего одиннадцать! или Шуры-муры в пятом «Д»

Я сажусь на лавку в ближайшем сквере. Сижу и думаю о брате. О моем непутевом брате Артеме. И мечтаю о том, что он однажды приедет и заберет меня к себе.

У нас дома это запретная тема. Уже несколько месяцев ни папа, ни мама не говорят об Артеме. Как будто его нет. Как будто он умер. Или даже как будто он никогда и не рождался. Мама и папа не хотят о нем вспоминать. Они не понимают, как в нашей семье, у таких интеллигентных родителей, мог вырасти такой «моральный урод».

Наш Артем – игрок. Я услышала, как об этом говорят родители, когда мне было девять лет. Тогда я не понимала, что это значит. Но они говорили об этом с таким ужасом, что я начала подслушивать. Мне хотелось понять: что плохого, если Артем любит играть? Я ведь тоже играю – и в настольные игры, и в куклы, и в компьютер. Мама плакала на кухне и говорила, что Артем – конченый человек, его надо лечить. И что они не смогут его спасти. И что его когда-нибудь убьют. А я подслушивала в ванной и удивлялась, как можно говорить такие ужасные вещи про моего любимого брата. Разве он плохой? Он добрый и веселый. Он никогда меня не обижает. Все девчонки во дворе завидуют мне, что у меня такой взрослый брат. Он никогда не валяется пьяный под лавкой, как наш сосед дядя Коля, не дерется и даже не курит. Зачем его лечить? От чего спасать?

Потом оказалось, что Артем играет на деньги, на очень большие деньги. На такие большие, что и представить невозможно. Они каждый вечер ругались и кричали, все втроем. А потом Артем ушел из дома и совсем перестал к нам приходить. А играть не перестал. И проиграл такую кучу денег, что папа продал нашу большую квартиру в центре. И машину тоже продал. Мы переехали сюда, на окраину города, в тесную двухкомнатную квартирку. Я не хотела уходить из моей школы, но мама сказала, что так надо. Мы должны спасти Артема, поэтому будем теперь жить здесь. А ездить в старую школу отсюда никак не получится – на дорогу будет уходить два часа в одну сторону. Папе и маме тоже пришлось сменить работу. Этот переезд тянулся так долго, что в школу я смогла пойти только десятого сентября.

Вот мы и живем теперь здесь, в этом районе. Мне не нравится наша маленькая квартира, не нравится новая школа. Но на Артема я не сержусь. Как будто это совсем не связано – наша новая жизнь и брат. Я больше его не вижу. Мне сказали, что он уехал в другой город. О нем никто ничего не знает. Но мне все равно кажется, что он помнит обо мне. Он однажды приедет и увезет меня от папы с мамой. Он же знает, как тяжело с ними жить.

У меня появился секрет, о котором никому нельзя рассказать. Это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что он только мой, о нем никто не знает, ни одна живая душа. Это так таинственно, когда есть вещи, о которых знаешь только ты и больше никто в целом мире. А плохо потому, что об этом хочется говорить. Но нельзя. Это такой секрет, о котором можешь знать только ты.

У меня и раньше были секреты, о которых не знал никто. Никто, кроме Егора. Ему я могу рассказать все, даже то, что пишу стихи. Я их давно пишу, с самого детства. Раньше я их придумывал, а потом забывал, потому что не умел писать. А маме и папе говорить боялся, чтобы они не стали надо мной смеяться. А когда пошел в школу и научился писать, то стал записывать стихи в тетрадку и все равно никому не показывал. Даже не представляю, как можно показать их кому-то. Это же все равно что раздеться перед всеми. Даже хуже.

Только Егор видел эту тетрадь и читал мои стихи. Ему можно. Он и так знает про меня все. Вернее, раньше знал. А теперь у меня от него тайна. Иногда я и сам не могу в это поверить. У меня тайна от Егора. От моего Егора! Это так мучительно и досадно! Мне очень хочется ему рассказать. Но как? Какими словами?

Как рассказать, что мой любимый цвет теперь – синий, как море в Турции? И что, когда я прихожу утром в школу, мои глаза сразу ищут знакомый сарафан в клеточку, а когда мы встречаемся взглядами, я перестаю дышать? И что стихи теперь лезут из меня даже по ночам и я долго не могу уснуть?

Нет, нельзя рассказывать. Он не поймет. Как он может понять, когда я сам не понимаю?

Мы сидим на уроке рисования и рисуем натюрморт – фрукты на тарелке. Рисую я плохо, мои яблоки не похожи на яблоки, а груши больше напоминают перегоревшие электрические лампочки. Я осторожно бросаю взгляд вправо, на рисунок Ангелины, и замираю от восхищения. Вот это действительно яблоки! Такие красивые, что хочется откусить. Как она хорошо рисует, совсем как настоящая художница!