Станислав Олефир - Когда я был маленьким, у нас была война…

– Я сейчас, я быстро, – засуетился Соломон Моисеевич. Достал из-под прилавка только что запаянное ведерко, отправился вдоль прилавков и попросил всех молочниц налить по самой малости. – Плесните по капельке моей Софочке на радость. – Просит – и плачет; женщины наливают и плачут вместе с ним.

Вера тоже налила молока и сказала Соломону Моисеевичу:

– Пожалуйста! Наша Зорька на самой медунице пасется, поэтому молоко медом пахнет. Пусть Софочка поправляется вам на радость. Завтра Зорьку снова в Казачью балку погоним. Там этой медуницы хоть косой коси.

А как пила эта девочка молоко «от ста коровок»! Сначала осторожно, смакуя каждый глоток, затем жадно, словно боясь, что сейчас всё отберут и она никогда не напьется. Наверно, в эти минуты ей казалось, что живы и мама, и старшие сестры Роза с Ноной, чьи фотографии стояли здесь же на прилавке, да и всё остальное по-прежнему, как до войны.

Осталось добавить, что Софочка всего неделю гостила в наших краях, затем вернулась в Бельгию. Хотелось подольше, но торопила женщина из Красного Креста. У них виза только на это время, а там с этим строго.

Кстати, нарисованный художником из железнодорожного к луба портрет Софочки оказался на удивление удачным. Прямо чистая копия. Папа ходил к художнику извиняться и расспрашивал: как до такой степени похоже получилось? Ленина и Сталина с готовых картин не мог перерисовать, а Софочку всего лишь по словам – смог!

– Так родители Ленина и Сталина рядом-то не сидели, а Софочкин три дня никуда не уходил. Даже ночевал в клубе, – объяснил польщенный художник. – С таким отцом у любого нормально получится.

Соломон Моисеевич больше палочками не торговал, посуду не паял и скоро умер. Может, виноваты опыты, которые проводили над ним фашисты, а может, просто выплакал-выкричал свое сердце в ожидании хоть кого-нибудь из своей семьи. Как говорила мама, «от сердца» и умер.

И еще: для того чтобы паять его палочками дырявую посуду, нужны были наждачная бумага, канифоль или травленная цинком кислота. У нас всего этого не было, поэтому купленные у Соломона Моисеевича палочки валялись дома без дела. Когда же его не стало, вдруг все мальчишки начали паять. Нашлись и наждачная бумага, и канифоль, и травленная цинком кислота. Мы-то подолгу торчали перед прилавком, наблюдая за мастеровитым дядькой, и, оказывается, научились. Некоторые даже паяли прохудившиеся чугунки «на медь». Главное – помнить до сих пор звенящее в ушах:

И, когда люди благодарят за запаянный бидончик или кастрюлю, не брать никакой платы, а говорить: «Это вашим деткам на радость».

Раньше мы жили в настоящей хате. Высокой, с большими окнами, чердаком и черепицей на крыше. На чердаке жили голуби, а под черепицей устраивали свои гнезда воробьи. Один молодой воробышек выпал из гнезда, мы подобрали его, назвали Пашкой и выкормили. С тех пор, стоило стать среди двора, протянуть руку и крикнуть: «Алле-оп!», – Пашка садился на ладонь и склевывал хлебные крошки.

Каждую весну в сенях нашей хаты ласточки лепили из комочков глины гнездо и выводили птенцов.

Здесь тебе люди, кошка, а они хоть бы что – летают да тричкают. Если вдруг ласточка задевала кого-нибудь крылом, мы радовались. Это к хорошей новости!

Когда началась война, советские артиллеристы решили, что за нашей хатой будут прятаться немцы, и взорвали ее вместе с голубями, ласточками и воробьем Пашкой.

Но немцы прорвали фронт за Новоселовкой, и артиллеристы отступили, не сделав ни единого выстрела.

Тетка Олянка ругала артиллеристов за то, что зря угробили хату. Мама говорила, что, если бы хату оставили, немцы наступали бы через наше село, и кто знает, сколько людей поубивало бы. Так что жалеть, может, и не стоит.

А мне до сих пор жаль нашу хату.

Рассказывая о том, как ее папа, дедушка Колотий, ходил в богачи, мама всегда вспоминала украинскую притчу: «Решил как-то мужик лемех выковать. Достал кусок железа, положил в горн, калил-калил, ковал-ковал, никак лемех не получается. К тому же почти все железо в огне сгорело, только немного осталось. Дай, думает, хоть топор сделаю. Снова долго калил и ковал, глядь, а железа только на нож и хватит. Ничего, думает, нож тоже в хозяйстве пригодится. Ковал-ковал, снова не получается. На гвоздь железа осталось. Гвоздя тоже не вышло, а всего лишь маленький кусочек с ноготь величиной. Разогрел мужик этот ломтик, сунул в воду, а он: „Пшик!“».