Владислав Крапивин - Острова и капитаны. Книга 1 и 2

— Что — единственный?

— Ну… ты только не сердись… Помнишь, ты говорил?

— Не помню… Про что?

— Когда такое… Никто не знает, что человек думает в последние секунды… Ты теперь знаешь.

Гай даже зажмурился, ожидая чего угодно. Однако не жалел о своих словах. Не сказать этого он почему-то не мог.

Толик не ответил. Гай покосился на него. Толик растерянно улыбался. Потом сказал удивленно:

— А я ни о чем не думал.

Гай опасливо и недоверчиво молчал.

— Нет, думал… — тихо проговорил Толик. — Вспомнил… Думал, скорей бы… Да, а потом еще: что же с этим дураком, с Гаем, теперь будет? В самом деле…

Гай втянул голову.

— Но никакая «вся жизнь» перед глазами не проносилась, — словно неторопливо размышляя вслух, сообщил Толик. — Вот еще что. Подумал: Тасманов же не знает, куда я положил коричневую папку с последней документацией… А! Потом вот что: черт, как обидно — перед самыми испытаниями…

— А говоришь «ни о чем», — вздохнул Гай.

— Хм… А в самом деле, как много, оказывается, можно подумать… за такое время.

… Тех секунд — с тишиной и растерянностью — было две или три. А потом Гай со слезами тряс Толика за плечо, тянул за рубашку, и тот медленно, с непонимающим лицом встал на колени. Потом вскочил…

Лучше не вспоминать… А как — не вспоминать?

Толик сказал будто сам себе:

— Потом еще мысль: значит, судьба…

— Почему? — прошептал Гай.

— «Почему»… Отец — здесь. И про Алабышева сколько раз читал и думал… Все одно к одному… И забыл, дурак, простую истину: история повторяется дважды — сперва как трагедия, потом как фарс. Как пародия, то есть…

— Что? — робко переспросил Гай.

— Это еще Маркс сказал…

— Не про тебя ведь он сказал, — буркнул Гай.

— Нет, но это, видимо, общая формула. Применима и к государствам, и к отдельным людям… Вообще-то он это про Наполеонов сказал. Один был великий, а другой пыжился и подражал ему. И кличка была Маленький. Хотя ростом он удался не в пример первому Бонапарту… Кстати, это он послал армию под Севастополь.

Гай с минуту шел молча, сердито размышлял о «великом» и «маленьком» Наполеонах. О битве под Бородино и о севастопольских бастионах. Наконец сумрачно возразил:

— Великого мы прогнали с треском. А Маленький-то… все-таки французы взяли тогда Малахов курган…

— Мало ли что… Наполеон Первый тоже сперва Москву взял. Важны не отдельные военные эпизоды, а вообще… Ты что, с Марксом решил поспорить?

— Не с ним, а с тобой… Ты же все сделал правильно, ты не знал… Зато теперь знаешь.

— Ты очень понятно изъясняешься: «Не знал, знаешь…»

Тихо, но упрямо Гай сказал:

— Ты знаешь , что можешь такое… если надо… Толик посмотрел удивленно. Потом усмехнулся:

— Вряд ли… Наверно, каждый раз человек это решает заново… И послушай, дорогой, хватит об этом, а? Если без конца переживать, рехнуться можно. А у меня завтра дел — во! — Он ладонью провел над макушкой.

— Ладно, — неуверенно сказал Гай.

— И не терзайся, как старый грешник пред вратами ада. Мы оба хороши… Если хочешь знать, я тебе даже благодарен.

Это была, кажется, неправда. Но Гай обрадовался такой неправде — понял, что Толик опять прощает и жалеет его.

— Почему благодарен?

— Раз ты мне такое устроил… Я будто смерть обманул. Значит, буду теперь жить до ста лет,

— Да? — повеселел Гай,

— Да,

— Ну, смотри!

— Ну, смотрю…

Через четыре часа Гай сидел в ровно гудящем самолете. В темном иллюминаторе слабо светился серебристый край крыла. По нему равномерно пролетали отблески рубиновых сигнальных вспышек. Рядом с Гаем посапывал сосед — лысоватый добродушный инженер, которого Толик попросил в аэропорту «присмотреть за братцем». Ровно светились плафоны, бесшумно и с улыбкой двигалась между креслами стюардесса… Раньше, когда приходилось лететь, у Гая порой вертелась боязливая мысль: «Не случилось бы чего с самолетом…». Но сейчас было так уютно, что Гай чувствовал себя полностью спокойным и беззаботным.,

Как всегда бывает в середине дороги, мысли ходили туда-сюда. То к дому, куда Гай мчался со скоростью звука, то назад — к Севастополю и «Крузенштерну». О доме. думалось, конечно, с радостью, о Севастополе — с грустью. Радость была спокойная, потому что дом — это то, чего у Гая впереди будет много. Это — надолго. Печаль тоже была спокойная, потому что Гай знал: все, что было хорошего, с ним останется навсегда. Жить на Острове постоянно нельзя, но вспоминать его можно все время. И как вспомнишь — он словно опять рядом. А грустно — потому что все-таки не совсем рядом. Не перегнешься через каменный забор, не крикнешь в полуоткрытую дверь дома: «Ася!..»