Георгий Скребицкий - От первых проталин до первой грозы. Повесть о детстве

Я только просил маму не говорить Петру Ивановичу о том, что я всё ей рассказал.

- Конечно, конечно, - обещала она.

Михалыча целый день не было дома, он уехал куда-то далеко к больным и вернулся только ночью, так что мы не смогли поделиться с ним нашими тревогами и надеждами.

В связи с тем, что Петру Ивановичу стало получше, и у меня и у мамы было очень хорошее настроение.

Ложась в этот вечер спать, я всё мечтал о том, как придёт весна и мы с моим другом пойдём в поля подманивать на дудочку и ловить сетью перепелов.

Больше всего меня прельщало то, что Пётр Иванович обещал в этом году и меня выучить этому искусству, даже дудочку мне заранее подарил.

На следующий день я рассказал Михалычу, как я вчера испугался за Петра Ивановича и как потом всё хорошо кончилось.

Выслушав мой рассказ, Михалыч покачал головой.

- Боюсь, что совсем не так хорошо всё кончится, - угрюмо, как бы самому себе, промолвил он.

- Ты думаешь, что это опухоль? - тревожно спросила мама.

- Даже не сомневаюсь.

- Но почему же тогда сразу вдруг лучше стало и пища начала проходить? Михалыч пожал плечами:

- Трудно сказать почему. Так часто вначале бывает. А потом всё закроется, и конец.

- Какой ужас! - тихо сказала мама. - И ничем помочь нельзя?

Михалыч развёл руками:

- Ты же сама знаешь, тут медицина пока бессильна. - Он закурил и продолжал: - Наверное, когда-нибудь додумаются, будут лечить. Будут… когда-нибудь. Но Петру Ивановичу от этого, увы, не легче.

Михалыч, к несчастью, оказался прав. Облегчение в тот вечер, увы, было только временное. Болезнь не проходила. Пётр Иванович слабел всё больше и больше. Он почти уже не вставал с кровати.

И вот в эти тяжёлые дни выяснилось, что у него на всём свете нет никаких родных, вообще нет ни одного близкого человека.

- Всю жизнь прожил со своими птицами, - сказал как-то про него Михалыч. А теперь и сам вроде подбитой птицы один-одинёшенек остался.

Услыхав эти слова, я вдруг так ясно представил себе своего больного друга в образе старого, подбитого скворца.

Зима, метель, мороз. Все скворцы давно уже улетели на юг. А он лететь не может. Он слабый, больной… Вот и остался здесь один, себе на погибель.

Михалыч и мама много раз предлагали Петру Ивановичу перевезти его в больницу.

- Там чисто, тепло, светло. Там ухаживать за вами будут. Полечат как следует, - говорила мама. - А дома какое лечение? И ухода настоящего за вами нет.

Но Пётр Иванович в ответ на все эти уговоры печально улыбался.

- Какое уж моё лечение?! - устало говорил он. - Мне, видать, ничего не поможет. Нет, - добавлял он, - где всю жизнь прожил, там и умереть хочу. Всё живое в своём логове, в своём гнезде умереть стремится. Вот и я тоже.

- Да что вы всё о смерти думаете, - перебивала его мама. - Выздоровеете, обязательно выздоровеете. Только в больнице вас скорее, чем дома, вылечат.

Все эти утешения Пётр Иванович плохо слушал. Он обычно лежал, глядя в потолок, и думал о чём-то своём, страшном и неизбежном.

- Вот только вам большое я беспокойство доставляю, - часто говорил он. Вы уж извините меня. Если бы смог, заслужил бы, в долгу не остался, да вот сами видите… - И он виновато, растерянно улыбался.

- Перестаньте глупости говорить! - сурово прерывала его мама. - Какое же нам от вас беспокойство? Забежать на часок - печку истопить, покормить вас. Да это просто прогулки ради. Я до вас по улице пройдусь, свежим воздухом подышу… И тётка Дарья тоже очень довольна. Говорит: «На час-другой из кухни вырвусь, по городу пройдусь, на людей погляжу…»

Но Пётр Иванович не слушал того, что ему говорила мама.

- Всех беспокою, всем хлопот наделал, - сам с собой тихо говорил он. Извините меня. Что поделать? Я и сам не рад.

Я вместе с мамой часто приходил навестить своего друга.

Увидя меня, он всегда улыбался, но совсем не так, как прежде, совсем не весело, а, наоборот, как-то виновато, смущённо, будто извиняясь за свою слабость, за свою болезнь.

Я садился около его постели и не знал, о чём говорить. Говорить о том, что наступит весна и мы пойдём за перепелами, я не мог. Ведь теперь уж и я не верил в то, что Пётр Иванович поправится.

Сидя возле его постели, я обычно молчал и думал о том, что это совсем не тот Пётр Иванович, с которым раньше мы так дружили, а какой-то другой, чужой мне человек.

С виду он так изменился, что узнать в нём прежнего, бодрого, весёлого Петра Ивановича было просто невозможно.

Я сидел у его постели и дожидался, пока мама немножко приберёт в комнате, покормит скворца и попробует покормить и самого Петра Ивановича.