Алексей Смольников - Музыкальный ручей

Может, здесь иголки и прутики лучше? Что, если попробовать подтащить им пригоршню этих иголок прямо к муравейнику?

А хвоя горячая-горячая. И вообще жарко. Рядом со мной высунулась из хвои сыроежка — шляпка, растрескавшаяся с краёв, ножка тоненькая, хрупкая. Даже вон палые сосновые шишки растопорщились, будто просят пить. Сухо.

Я подгребаю к себе груду хвои для муравьёв, потом уж приподнимаюсь. Голова даже закружилась. Сажусь, а лес повело, повело куда-то. Листочки трепещут, и ветви раскачиваются, будто деревья руками всплёскивают: встал, встал! А я ещё не встал, я просто сел, опираюсь ладонями на прогретую хвою и смотрю, где мой туесок с брусникой.

Идти к муравейнику не хочется, всё-таки иду — очень хорошо ступать по горячей хвое!

Муравейник прилепился под елью. Дремучая, обросшая мохом, она его совсем прикрыла тёмными лапами. Муравьи устроили всё так, чтобы дождём их не доставало. А хвоя на муравейнике еловая, короткая. Выходит, эту, из-под сосны, муравьи не сюда таскали?

Я смотрю, что они станут делать с ней. Я положил её прямо сверху. Конечно, не так, как они положили бы сами, но разве тут разберёшься, где какая иголочка должна лечь! Муравьи — откуда они только повыползали! — так и облепили новую хвою. Может быть, им надо осмотреть её, а может, их и не хвоя интересует: они ведь тут, наверху, достраивали что-то, а я завалил.

Возле муравейника стоит тоненькая рябина — всего-то прутик да несколько листиков. Она пригибается под ветром, будто головой качает: что наделал, что наделал? Наверное, я всё-таки положил эту хвою не так — муравьи побегали и принялись её растаскивать. Жаль, конечно, помешал только. Мне хочется снять эту хвою, но я боюсь, поломаю у них что-нибудь. Однако и уходить теперь просто так тоже не хочется. У меня есть сахар, один кусочек. Муравьи любят сахар. Я кладу его поверх хвои.

Тропинка ведёт просекой. Идти по солнцу ещё жарко, я сворачиваю в лес. Он только там, наверху, густой — там ветки переплелись, а здесь, внизу, одни стволы. Редкие.

Когда-то в лесу сделали прорубки. Может быть, от пожара, чтобы через них не мог перескочить огонь, а может быть, отводили делянки под вырубку. Лес разделён этими просеками на участки, и на перекрёстках просек поставлены столбики с какими-то надписями на затёсах. Потом каждый участок прореживали и чистили, так что когда идёшь лесом, всё время попадаются высохшие кучи сучьев, а где-нибудь рядом обязательно сложены и сами сосенки, и ёлочки — те, что слишком густо росли, мешали друг другу. А ещё встречаются — почему-то их не вывезли — тоже очищенные, без сучьев и даже распиленные на кряжи совсем уж толстые стволы. Эти сосны, когда была прорубка, наверное, уже перестояли, и их свалили. Собирались что-нибудь сделать из них, пока они ещё крепкие, да вот забыли здесь, с тех пор они и лежат. Кора на них вся высохла, отставать стала, а на потемневших распилах проступили капельки смолы. Это живица. Говорят, она полезная, её собирают. Только в этом лесу про неё, видно, тоже забыли: и подсочка сделана — кора на соснах местами снята, и желобки для стока нарезаны ёлочкой, уголком вниз, а живица течёт прямо на землю — никому не нужна…

От ручья мне сворачивать направо — так ближе к дому. Я уже вижу, он недалеко, этот ручей: там, возле него, зелень темнее — смородинник, черёмуха, ольха. Но мне не хочется сворачивать сразу, мне хочется сперва подойти к ручью. Я всегда подхожу к нему, когда возвращаюсь из лесу, — в нём вода вкусная. Над самой водой — её не видно, если не подойдёшь близко, — летают стрекозы. Их зовут зиньки. Это, наверное, потому, что они так крылышками делают: зиннь, зиннь, зиннь.

Вода тёмная, в дымчатых пятнах солнца. И спокойная-спокойная, её даже трогать не хочется. Но я не могу, чтобы не напиться. Я оставляю свой туесок наверху, спускаюсь вниз. Здесь тень и сыро.

Я опираюсь руками на донные камушки, тянусь губами к воде и вдруг вижу в ней своё лицо: оно выставляется прямо из облака. Смешное, когда вот так вытянешь губы. На носу и на лбу капельки пота. Я пью, потом провожу по лицу мокрыми ладонями. Ладони холодные.

Мимо меня проплывает оса. Она не плывёт, конечно, её ручей несёт. Чёрно-золотое полосатое брюшко часто дышит. Воды она им не касается, она просто опирается на неё лапками. Тоже, наверное, напиться прилетела.

Я смотрю на воду. Рядом в заводи снуют тяжёлые жуки-плавунцы, свешиваются с берега кисточки красной смородины. Зиньки садятся на смородинник отдыхать, и ветер раскачивает их вместе с листьями. Эти листья для зинек, наверное, как качели. И ручей — он только для нас маленький — для них река. И для плавунцов тоже река. И они живут тут всю жизнь, как мы живём возле своих рек, не обращая на это никакого внимания. Просто живём рядом, сами по себе, и всё. Разве что зиньки по улице пролетят, а мы по их ручью пройдём. Как вот сквозь тень пройдёшь, а она остаётся такая же — ничего не изменилось.