Видое Подгорец - Цветы на пепелище

— Вот это да! Вот это игра! Да будет благословенно такое сердце…

Его тонкие, худые пальцы словно созданы были специально для скрипки. Плавно скользя по ее струнам, они извлекали удивительно теплые и нежные звуки.

Ну, а я, не в пример Рапушу, был еще малышом, и это меня обижало.

— Папаша Мулон, я ведь уже не маленький!

Старик, должно быть, и сам догадывался, что мне осточертело ходить в «малышах», и потому говорил мне:

— Кто тебе сказал, сынок, что ты маленький? Вот лоза — плети себе на здоровье.

Наконец-то я добился своего и теперь чувствовал себя на седьмом небе. Еще бы: я стал взрослым! Долго у меня ничего не получалось. Прутья не слушались, выскальзывали из рук, и я чуть ли не часами бился над каким-нибудь упрямым прутиком, чтоб подогнать его к нужному месту. Однако со временем прутья перестали упрямиться и стали послушно гнуться под моими пальцами. И вот готова уже первая моя корзина.

Как-то Мулон взял сделанную мною корзину и принялся внимательно рассматривать ее, вертя во все стороны. Его бронзовое лицо озарилось улыбкой. Он был доволен.

— Хорошо сплел. Молодец! Вот теперь научился.

— А ее купят?

— Наверняка. Она ведь ничем не отличается от остальных. Настоящая корзина.

Я прекрасно знал, что ей далеко до совершенства. В одном месте прутья немножко выгнулись, и корзинка поэтому казалась какой-то пузатой. Но это меня не тревожило. Следующая будет лучше.

В тот день я одержал свою пусть маленькую, но зато первую победу. Здорово! Впрочем, об этом я никому не сказал.

С того злополучного купания прошло уже два дня, и за это время я ни разу не видал ни Насиху, ни Рапуша.

Родителей у слепого скрипача не было. Был только старший брат Базел.

Папаша Мулон рассказал мне, что их родители, как и мои, погибли во время войны — их расстреляли немцы. А получилось так: однажды, когда они тряслись по дороге в своих жалких повозках, их неожиданно увидели немцы и, недолго думая, подняли пальбу. Базел спрятался в густой пшенице. В него тоже стреляли, но наугад, и, по счастью, пуля его не догнала. А Рапуш был совсем еще маленьким: немцы его не заметили среди тряпья и одеял в повозке. Он лежал там в пеленках, в свивальнике. Тогда его звали совсем по-другому, но Базел дал ему имя отца.

В то время Рапуш был еще зрячим. Но как-то ночью — уж никто и не помнил: то ли в войну, а может, и позже, пока Базел бродил по окрестным деревням, перекупая ослов и лошадей, — Рапуш лишился зрения. Никто не знает, как это произошло.

Некоторые утверждали, что неподалеку от повозки взорвался снаряд и ослепил малыша.

Другие же нашептывали вещи пострашнее: будто пришла ночью в табор злющая цыганка — может, даже сама Хенза — и плеснула в глаза мальчонке крутым кипятком… Правда, никто не видел ее в тот самый момент, когда творила она свое черное дело.

Вернувшись в табор и увидев потускневшие глаза брата, Базел заметался, закричал как помешанный. И все спрашивал:

— Кто это сделал? Скажите, люди, кто?.. Убью гадину!..

Вот так и стал Рапуш слепым сиротой.

«Может, и моих родителей расстреляли где-нибудь на дороге? — думал я. — Может, тоже в поле, среди пшеницы? Если б не папаша Мулон, я наверняка бы стал таким же горемыкой, как и Рапуш».

Эти невеселые мысли нередко одолевали меня, и историю слепца я почему-то всегда связывал с тогдашними моими ночными страхами.

Иногда — не знаю, во сне или наяву — мне виделась в каком-то далеком зыбком тумане незнакомая женщина с красивым лицом и мягкой, ласковой улыбкой. Меня словно притягивал, обволакивал ее нежный, заботливый взгляд, но я никак не мог убедить себя, что это моя мать… И все потому, что этот мгновенно возникающий, бесплотный образ тут же растворялся в туманной дали, а вместо него на меня надвигалась какая-то безликая серая масса. В эти минуты меня охватывала непонятная, беспричинная жалость — жалость к самому себе.

Рапуш всегда дружил с Насихой. Базел, его старший и единственный брат, редко засиживался в таборе. Он привык бродить по дорогам, перебираться из села в село, с ярмарки на ярмарку, покупая и перепродавая старых, дешевых ослов и любуясь молодыми, красивыми, но дорогими — не по карману — лошадьми. И, разъезжая по этим пыльным дорогам, Базел все время пел.

Мать Насихи, тетка Ажа, делала веретена, а кроме того, умела ворожить. Отправляясь продавать свои веретена, а заодно и предсказывать по красной нитке будущее суеверным крестьянам, она обычно брала с собой обоих ребят: свою дочь и слепого сироту.