Видое Подгорец - Цветы на пепелище

Лицо пылало, словно ошпаренное кипятком. Все тело зудело, будто исстеганное жгучей крапивой. Но, ловя широко раскрытым ртом холодный ночной воздух, чувствуя, как обдает меня свежестью, я невольно успокоился и, наконец, пришел в себя.

Ничего, ничего… Все это пройдет. Главное — целы глаза. Я вижу, вижу далекое мирное небо, мерцающие звезды… Я вижу деревню за кустами орешника… Но страх еще не прошел, он еще теплился в душе.

Есть в мире плохие люди. Но есть и хорошие.

Я долго размышлял об этом.

Почему люди бывают такими злыми, как Хенза?

Почему не все такие добрые, как папаша Мулон?

Потом я подумал о вечном, непроницаемом мраке, о Рапуше, моем слепом сверстнике, который никогда не увидит ни ярких звезд, ни солнечных лучей. До чего же все это страшно, до чего же жутко!

Теперь я уже не бежал, а медленно брел по траве. Да и куда торопиться! Разве не все равно, когда я приду в деревню? И приду ли туда? Вокруг — ни души. Я брел совсем один в этой необъятной, по-летнему спокойной ночи. Ни дать ни взять — одинокий заблудившийся путник… И так не хватало надежной опоры, чьей-то крепкой дружеской руки, доброго слова. Да, не хватало, и не только сейчас, а вообще — каждый день, всегда…

— Таруно! — кто-то мягко, но властно окликнул меня из темноты.

Я остановился.

— Ты куда?

Растерявшись от неожиданности, я не знал, что и ответить.

— Это больше не повторится, — услышал я.

И вдруг он появился передо мной. Я почувствовал его теплое дыхание, почувствовал, как тает, трескается ледяной покров, сковавший мне сердце, как приятное, не изведанное доселе чувство охватывает меня, отогревает, обнадеживает, радует.

— Папаша Мулон?!

— Пока я жив, ничего не бойся.

— Ну да… ну да… — только и сумел я пробормотать.

Теперь у меня был надежный защитник, которого мне до сих пор так не хватало. Не зная, какими словами отблагодарить его, я обнял старика, и это безмолвное крепкое объятие сказало ему больше, чем слова.

И, оценив мой судорожный, отчаянный порыв, поняв, что мне так нужен верный друг, он подхватил меня своими крепкими волосатыми руками и подбросил вверх.

Лунная ночь, заливавшая своим молочно-призрачным светом окрестные просторы, дышала тишиной и покоем. И этот лунный свет серебрил не только бездонное ночное небо, но и каждый куст, каждое дерево, каждый предмет, притаившийся под мерцающими звездами.

Меня разбудила песнь летнего утра. Вернее, пение какой-то птицы. Я открыл глаза. Высоко надо мною шумели густолистые ветви ивы. На лицо упала капля росы. Вот тогда-то и заметил я птицу: перья ее переливались всеми оттенками, от голубого до золотистого, похожего по цвету на спелую пшеницу; вокруг шеи красовалось белое ожерелье.

Сквозь ветки ивы проглядывало чистое небо.

Глядя на эту диковинную птицу, на это голубое небо, я был просто счастлив. Вчерашних страхов не было и в помине, их словно поглотила ушедшая ночь… А может, они просто растаяли во сне или умчались прочь вместе с Хензой…

Я знал: Хенза ушла, ее здесь нет. И это окончательно меня успокоило.

Всякий раз, когда Хенза совершала какой-нибудь скверный поступок, Мулон бил ее и выгонял из табора. Несколько дней она одиноко бродила по селам и деревням и опять возвращалась к Мулону точно такая же, как и была, — с зелеными, горящими злобой глазами. Ну чистая ведьма, настоящая ведьма!

Я встал. Обильная роса, блестевшая в высокой траве, окатила мне ноги своим сверкающим дождем.

Было раннее утро, свежее и ясное. Все вокруг еще спало. Спал и наш табор. Дышалось легко и свободно.

Неподалеку, за ветвистой ивой, тянулась серебристая лента реки. На берегу ее я вдруг заметил какого-то человека. Он неподвижно сидел у реки, глядя на воду, и держал в руке удочку с длинной ниткой на конце. Я подошел поближе и сразу узнал его: да это же папаша Мулон!

Не знаю почему, но я вдруг тут же вспомнил все хорошие минуты, часы и дни, проведенные с ним. Как часто он подхватывал меня своими огромными ручищами, поднимал к самому своему лицу и, улыбаясь во весь рот, спрашивал:

— Таруно, хочешь стать вот таким же большим, как я? Хочешь достать до самого неба?

И потом подкидывал меня высоко вверх и ловко ловил. В эти мгновения я задыхался от страха, но все-таки судорожно смеялся, потому что видел по его карим смеющимся глазам — зла он мне не желает. Ни малейшего зла. Да и глаза у него были ласковые, добрые. Только видно было, что затаилась в них глубокая скрытая печаль. Наверно, поэтому-то и полюбил я его. Полюбил сразу и на всю жизнь. Он, папаша Мулон, был для меня всем: отцом, матерью, семьей. Вот таким-то я и привык его видеть с той самой поры, как помню себя. А теперь, сгорбившись, наклонившись над самой водой, он напряженно следил за малейшим движением лески.