Айвен Саутолл - Мэтт и Джо. А что же завтра?

Что, если среда лежит где-то там, на самом краю, а ты начнешь ходить по кругу — как бывает, когда человек заблудился, — и так к ней и не выйдешь? Тогда что же, темнота будет длиться, длиться и длиться? Ведь на свете много непонятного. Мир совсем не прост. Странные порой случаются вещи, такие, что и не придумаешь.

«Где же Сэм? — говорит сейчас, наверное, мама. — Что ты наделал, Сэм? — говорит она. — Боже мой, почему тебя до сих пор нет? Уже так поздно».

Кто-то постучит в дверь. Может быть, Линч. Посмотрит на маму так, словно она во всем виновата. Мама сожмется в комок от ужаса.

«Не знаю, что он с собой сделал, миссис Клеменс, — скажет Линч. — Его здоровье меня не волнует. Это ваше дело. Мое дело — газеты. Газеты не были доставлены. За них мне причитается восемь шиллингов. И еще два шиллинга и шесть пенсов мелочью. Этот мальчишка оказался обыкновенным вором. Как мальчишка Хоган. Итак, миссис Клеменс, что мы будем делать?»

в связи с уничтожением шестидесяти четырех экземпляров газеты «Геральд» и постыдной кражей 2 шиллингов и 6 пенсов

14 лет, рост 5 футов 8 дюймов, вес 112 фунтов, глаза серые, лицо бледное, на левой щеке шрам (семи лет приложился к паяльнику).

За доставку скальпа в полицейский участок будет выплачено вознаграждение в размере 2 шиллингов.

Но какой смысл расстраиваться из-за того, что могло происходить сейчас дома? Все равно что расстраиваться из-за прошлогодних серных пробок. Или из-за боли в плече. Или вообще из-за чего угодно. А вот почему он не пошел на железнодорожную станцию и не сел в поезд? В вагон с закрытыми окнами, с задвинутыми дверьми, с запотевшими от теплого дыхания стеклами. Пролетали бы невидимые мили, и ничего бы не болело, несешься себе вперед, и все. Ну конечно, сесть в поезд и уехать. Какой же он дурак. С двумя шиллингами и шестью пенсами куда только не доедешь. До Балларата, или Бендиго, или Бернсдейла, хоть за сто, хоть за двести миль — фантастические расстояния, если все свои 14 лет ты прожил в доме номер 14 по Уикем-стрит и не был нигде, куда нельзя добраться за полдня пешком или на велосипеде. Какой-нибудь парень пошустрее мог бы, наверно, и дешевле устроиться, а то и вовсе бесплатно, спрятавшись под скамейку или прицепившись снаружи, да только экономить на билете не всегда самое разумное. Но уж надо быть распоследним дураком, чтобы отправиться странствовать но белу свету вот так, пешедралом, на голодный желудок, под дождем и в такой темноте, словно мир еще и не начинался вовсе и бог не сказал: «Да будет свет!»

Вот какая это была темнота. Глаз выколи. Будто ты ощупью ползешь к краю, и то ли до него еще далеко, то ли ты уже подобрался вплотную и вот-вот сорвешься и упадешь, а может, вообще нет никакого края, отделяющего возможное от невозможного.

Впереди что-то замаячило. Кажется, церковь. В таких случаях чувство не обманывает. Ощущаешь перед собой нечто большое и нависшее. Да и что, кроме церкви, отважилось бы стоять там так одиноко в 1931 году? Конечно, церковь. Путь ему преградила сперва живая изгородь из каких-то не очень острых колючек, а потом ограда из проволочной сетки с калиткой, которую Сэм нащупал рукой и открыл. От калитки дорожка привела его к крыльцу с дверьми на три стороны. Двери были массивные, деревянные. Никакого укрытия от дождя они не давали, напрасно Сэм прижимался к ним и так и этак. Со всех трех сторон хлестал дождь, а четвертой стороны не было. Она была внутри, там-то он мог бы спрятаться. Через высокое полукружье окна наружу пробивался чуть заметный красноватый свет.

Войди внутрь, Сэм, и пусть тогда дождь льет, а ветер дует хоть всю ночь напролет. Войди, Сэм, и перестань думать о среде, до которой тысяча лет. Если заснуть в теплом, сухом, безопасном месте, тысяча лет пролетит как одно мгновение, прежде чем ты откроешь глаза. И то верно. А откуда ты знаешь? Про сон, что если заснешь, то проснешься уже по ту сторону? Приходится верить так. Закрой глаза, забудь обо всем и надейся, что завтра будет настоящее завтра, а не 12-е августа, до которого тысяча лет.

Но почему же бог запер свою дверь?

Такая массивная и крепко-накрепко заперта.

Разве ты, господи, не чувствуешь мое плечо? Не чувствуешь, как я изо всех сил жму? Это я, Сэм. Из прихода методистской церкви на Липкот-стрит, старой каменной церкви, что стоит там уже 60 лет. Я читаю все молитвы и никогда не пропускаю воскресной службы: ты же знаешь, за этим следит тетечка. Следит так, словно имеет личное распоряжение со святой печатью. А может, здесь живет католический бог? Ведь никогда не угадаешь. Разное люди говорят. Может, у него все по-другому?