Андрей Зеленин - И снова про войну [Рассказы и повесть]

Она не знала, что фашисты сбросили на город кроме других бомб ещё и зажигательные.

Она думала: как ей спрятаться от огня?

И она пошла к своему кладбищу. К сирени, которой уже не было. К холмикам, с которых огненным ветром смело самодельные кресты.

Рядом с Мишкой, Дашей, Розой и Костиком она стала рыть землю — куском доски, куском стекла, руками. Земля была мягкой, поддавалась легко, и чем глубже, тем было прохладнее.

Там, в яме она и уснула. И сколько спала — не помнила.

Разбудил её голод.

Мамы рядом не было. Не было воды, не было хлеба. Не было и огня. Но был дым: злой, едкий, от которого слезились глаза и хотелось кашлять.

Голод оказался сильнее дыма. И она пошла в свой дом. В дом без окон и дверей — без крыши и стен.

Она ползала по кирпичам, железу, углям и натыкалась на разные вещи. И все они были мертвы — убиты: кастрюля с дырой в боку, ведро без дна, половина кружки с крючком вместо ручки, оплавленная труба от патефона, чёрный от огня табурет с одной ножкой.

Там, где раньше был второй подъезд, она нашла обгоревший сухарь. Полизала его и поняла: без воды не то что его — ничего съесть не сможет. И вспомнила: в подвале оставался бидончик с водой.

В подвале ей пришлось узнавать. И она узнала.

Вовку она узнала, потому что он был самым маленьким. Шуру — потому что она была немногим выше брата. Со взрослыми оказалось сложнее. Их тела обуглились, и от одежды ничегошеньки не осталось.

И вода в бидончике выкипела. Почти вся. Почти. На дне осталось чуть-чуть. С чёрными хлопьями. Хватило на полтора глотка. Но после этого съелся сухарь.

А в соседнем доме — в таких же развалинах, что и её дом — она нашла несколько печёных картофелин.

Потом она догадалась, что на её кладбище можно обойтись без крестов — почистила несколько обломков половиц и угольками на каждом куске дерева написала нужные слова; спасибо маме, она научила её буквам — готовила к школе.

На кладбище появились памятники — из половиц. Она втыкала их в землю, в холмики: МИШКА, ДАША, РОЗА, КОСТИК, ВОВКА, ШУРА, СОСЕДИ…

День и ночь в городе гремело и свистело — во все стороны летали снаряды и пули. Она привыкла не замечать этого.

В соседних домах она нашла ещё немного еды: крупу, пару банок с консервами, полусгнившую морковь. В обломке стеклянной банки оказалось чуть-чуть воды. Потом ещё столько же она нашла в чудом уцелевшем чайнике.

Разрасталось кладбище. Появились памятники с табличками «ЧУЖАЯ КУКЛА», «ЧУЖОЙ КЛОУН», «ДВЕ ТЁТИ», «КОШКА»…

А потом она перестала находить еду.

А потом — воду.

А потом у неё совсем не осталось сил.

…Осенью, когда было уже холодно, сквозь артиллерийский гул и ружейную стрельбу она услышала шум шагов. И кто-то остановился над её ямой.

Она открыла глаза и увидела закопченное мужское лицо, склонившееся над ней.

— Ты кто?

— Пашка.

— Он или она? — не понял военный.

— Прасковья, — пояснила она.

— И что ты здесь делаешь?

— Умираю, — спокойно ответила она. И попросила: — Вы мне памятник сделайте, напишите на нём моё имя. — И повинилась: — Я уже не могу.

К вечеру стихло.

— Угомонились фрицы, — сказал Сашко, подбросив в печку очередной кусок дерева.

— До утра теперь, — добавил вслед за механиком-водителем стрелок-радист «тридцатьчетвёрки» Емельянов.

Ещё один член танкового экипажа, заряжающий Савельев, промолчал. Он был занят более других: чистил рыбу.

Ещё с утра над небольшой железнодорожной станцией стояли дымы. Грохот орудий и пулемётная стрельба забивали слух. И — пахло гарью.

Снаряды падали то тут, то там. Крушили станционные пакгаузы. Рушили и без того худые дома. Попадали и в речушку, что текла неподалёку.

В общем, к вечеру, когда стрелковый батальон, усиленный танковым взводом, выбил-таки фашистов со станции, глушёной рыбы хватило на всех: и пехоте, и орлам из коробочек.

Коробками пехота называла «тридцатьчетвёрки». Орлами стали танкисты в устах пехотного комбата. Он же, командир батальона, распорядился выделить уцелевшие дома танкистам. Для ночлега.

Перекосившаяся дверь неожиданно скрипнула.

— Чёрт! — вздрогнул Сашко и замахнулся поленом. — Напугала, шалава!

Грязная беспородная псина, сунувшаяся было в дом, попятилась.

— Ух! Ух! — заухал Емельянов и захлопал в ладоши, прогоняя собаку. — Пошла, пошла!