Анатолий Алексин - Говорит седьмой этаж [Повести]

Кажется, я перестарался, потому что дедушка поправил пенсне на носу, будто желая получше разглядеть мое лицо.

— Так-с, — задумчиво произнес он. — Маменькиных сынков мы еще в гимназии били. И сейчас терпеть их не могу. Но вот относительно питания и солнечных ванн Марина, кажется, переборщила. А вообще-то, преотличнейшая вещь — расти на свободе!

Потом мама еще присылала письма. Несколько раз их читал дедушка. Но, к моему счастью, мама ничего больше о переэкзаменовке не писала. Решила, что я наконец запомнил ее советы и занимаюсь вовсю.

Я и в самом деле каждое утро раскладывал на столе свои учебники и тетради, самодельную деревянную чернильницу и самодельную резную ручку дедушкиной работы. Но розовые промокашки так и оставались чистыми, потому что тут же начинался стук в дверь. Приходили дедушкины пациенты. Одним он просил передать рецепты, другим — устные советы. А так как все больные в городе с детства привыкли лечиться только у дедушки, верили только ему и называли его «профессором», дверь не переставала открываться и закрываться, как в самой настоящей поликлинике.

Приходили даже больные с «Хвостика». Хвостиком называли окраину города, которая была за рекой и вытянулась в узкую, длинную ленту из белых домиков. В обход, через мост, до Хвостика нужно было добираться часа полтора. А по реке, говорили, гораздо быстрей.

Некоторые пациенты просили дедушку зайти вечером к ним домой, «если он, конечно, не очень устанет». Они прекрасно знали, что дедушка все равно зайдет, как бы он ни устал. А не устать он не мог.

Как только раздавались шаги, я поспешно прятал под скатерть все, что могло уличить меня. Ведь каждый раз я ожидал увидеть в дверях Сашу или Липучку, а для них я был «очень культурным, очень образованным и очень грамотным москвичом». Когда же наконец у меня лопалось терпение и я твердо решал оставить скатерть в покое, в дверях действительно появлялись мои новые друзья. Прятать улики было уже поздно, и я попросту спихивал их под стол. От этого учебники мои несколько поистрепались и стали какими-то «раздетыми», то есть выскочили из обложек.

Иногда мне вдруг чудились тяжелые шаги Андрея Никитича. Он ведь обещал «как-нибудь нагрянуть в гости». Но он не приходил. «Наверное, презирает меня! Смеется!» — с досадой думал я, вспоминая про двойку с ехидной закорючкой на конце.

Каждую ночь, ложась в постель, я делал сложные перерасчеты и заново составлял график своих занятий. Получалось, что я должен заниматься каждый день по три с половиной часа, потом по четыре часа, по четыре с половиной… Цифры все росли и росли. Когда наконец дело дошло до пяти часов, я сказал сам себе: «Хватит! Этак в конце концов получится, что я должен заниматься двадцать пять часов в сутки! Завтра уж меня никто не спугнет!»

И снова меня спугнула Липучка. Она всегда очень оригинально входила в комнату: стукнет — и тут же войдет, не дожидаясь, пока я скажу: «Можно», или «Кто там?» Непонятно даже, для чего она стучалась.

Я еле-еле успевал сбрасывать под стол учебники и тетради. Так было и на этот раз.

Но на пороге Липучка очень долго переминалась. Ясно было, что она хочет о чем-то спросить меня или попросить.

Липучка была вся какая-то разноцветная: волосы — рыжие, лицо — красное от смущения, сарафан — неопределенного, выгоревшего цвета, ноги — сверху бронзовые, а внизу серые от пыли, будто нарочно присыпанные порошком.

— Ой, не знаю прямо, с чего начать… — выговорила наконец Липучка.

— А ты начни с самого начала, — посоветовал я.

Набравшись смелости, она начала:

— Ой, Шура, ты должен мне помочь! Заявление одно составить… Очень важное! В горсовет. Понимаешь?

Я покачал головой: дескать, пока ничего не понимаю.

— Ну, в общем, дело такое, — стала объяснять она. — От станции до нашего города — больше трех километров. Да еще дорога в гору… А автобуса нет. Хоть на себе вещи волоки!.. Надо, чтобы автобус ходил.

— А чего ты об этом беспокоишься? — удивился я.

Липучка стала тыкать в меня пальцем, как в чудо какое-нибудь:

— Вот смешно! Не понимает! Люди ведь с вещами приезжают, а автобуса нет. Ну вот, значит, разные… — Тут она замялась, подыскивая подходящее слово. — Ну, в общем, разные несознательные люди всем этим пользуются. На государственных телегах возят приезжих, а денежки себе в карман кладут.

И снова я подумал: «Нет, Липучка не только „ойкать“ умеет!»

— Надо написать про все это, — решительно продолжала она. — Только я сама не смогу: не умею я заявления писать. А ты лучше напишешь! Так, что сразу резолюцию красным карандашом поставят. Знаешь, в левом уголке…