Анатолий Алексин - Говорит седьмой этаж [Повести]

Профессор сказал, что у пса уже выработался условный рефлекс. Вполне может быть.

Капитан, Мастер и я — все мы прыгали от радости. На этот раз в донесении, которое лежало под веревочным ошейником, было написано: «Павка! Отправляю Смелого в первый самостоятельный рейс. Напиши мне тоже что-нибудь. Саша».

Мы с нетерпением ждали возвращения нашего четвероногого гонца. Казалось, что минуты тянутся очень медленно. Мы впились глазами в широкую немощеную дорогу. Проходившие мимо ребята с удивлением смотрели на нас, но мы не обращали на них никакого внимания.

«Найдет ли Смелый дорогу? Не заблудится ли он?» — думал я.

Вдруг на дороге показалось облачко пыли. Облачко приближалось к нам. Прошли какие-нибудь секунды, и вот мы увидели Смелого. Сухая серая пыль вздымалась из-под его быстрых ног. И сам он был весь такой же серый.

— Милый мой! Милый!.. — шептал я.

— Вот это дело! — произнес Мастер.

С какой нежностью я гладил пса, с какой радостью кормил его!

Под ошейником была засунута бумажка, свернутая в трубочку. Мне показалось, что в этой бумажке должно быть написано в самом деле что-то серьезное, очень важное для нас всех. Я развернул бумажку и прочел: «Саша, помирился ли ты с Андреем? Ответь мне. Павка».

У меня сразу испортилось настроение.

— Прочти вслух! Что там написано? — нетерпеливо кричали ребята.

— Ничего особенного, — ответил я и разорвал бумажку.

— Давайте пошлем Смелого еще раз, — предложил Капитан.

Но на этот раз я сам повторил Зинкины слова: «Хватит издеваться над собакой. Пусть отдохнет». И больше в этот день не посылал Смелого к Павке.

5 августа .

Сегодня, когда я пришел к Павке, он на меня так пристально взглянул и спрашивает:

— С Андреем помирился?

— Да не помирюсь я с ним никогда! Это уже решено. Мы с ним на всю жизнь поссорились, понимаешь! И не уговаривай ты меня!

— А у нас здесь кричать не положено, — раздался вдруг сзади спокойный и в то же время строгий голос. — Ты что это разгорячился?

Я повернул голову — и увидел женщину в белом халате, белой косынке и с очень-очень усталым лицом. Я даже вскочил со стула: мне показалось, что женщина хочет поскорей добраться до него, чтобы сесть и отдохнуть.

— Это наша старшая сестра Марфа Никитична, — сказал Павка. — А это…

— Это Саша Васильков, — улыбнулась старшая сестра. — Я уж сама догадалась…

Она как-то очень странно улыбнулась: улыбались морщинки на ее лице, улыбался рот, а глаза оставались печальными.

— Мне Паша много рассказывал о тебе, — сказала Марфа Никитична. — Я сейчас не буду мешать вашей беседе. Только не кричи, пожалуйста, Саша. Ладно? Это ребятам вредно. Да и вообще повышать голос без надобности ни к чему.

Она ушла. А я тихо сказал Павке:

— Какое у нее лицо грустное!

— Еще бы! Сына она все ждет. А он уехал и долго-долго не возвращается.

— А куда уехал-то?

— Опять ты — «куда»! Она же мне не рассказывала. Я так думаю, какая-нибудь секретная командировка. Бывают такие. Я где-то читал, вот не помню только где именно: названия книг у меня тут же из головы вылетают… Но зато она мне его тетрадку дала почитать. Со всякими записями. Там он, между прочим, и про нее пишет. Хочешь почитать?

Павка полез под подушку, вынул оттуда толстый-претолстый однотомник Некрасова, а в середине книги, между страницами, лежала тетрадка. Павка вынул ее, бережно разгладил и перелистал.

— Вот здесь — сказал он, — читай! Здесь как раз про Марфу Никитичну написано.

Я осторожно взял в руки тетрадку — не какую-нибудь толстую, общую, а самую обыкновенную школьную тетрадку в клеточку — и стал читать:

«…Когда я был маленький, я всегда очень боялся всяких болезней. Но не из-за себя, честное слово! А из-за мамы. Если температура у меня становилась чуть-чуть выше нормальной, мама сразу так пугалась, что мне и самому делалось не по себе. Она ведь у меня старшая медицинская сестра большого санатория и очень хорошо знает, что в гриппе, например, нет ничего особенного, но, когда я заболевал гриппом, мама тут же забывала обо всех своих медицинских познаниях. Ей начинало казаться, что болезнь неизлечима. Она звонила всем врачам в городе. И сразу становилась какой-то жалкой, беспомощной… Моя сильная и строгая мама! Я не узнавал ее в такие дни. Она все прощала мне: лишь бы поскорей выздоровел!

А почему я пишу обо всем этом в прошедшем времени? Разве сейчас что-нибудь изменилось? Хоть мне уже целых четырнадцать лет!

Помню, как я в первый раз пошел в школу. Этот день, наверное, все помнят. Мама шла со мной рядом, а я очень стеснялся: еще увидят товарищи со двора и начнут дразнить „маменькиным сынком“. Я упрашивал маму: „Ну не надо меня провожать! Я и сам найду дорогу, это ведь очень близко“. Мама согласилась, простилась со мной. А потом, когда я случайно обернулся, то увидел, что она все идет и идет сзади, прячась за прохожими. Как маленькая…