Лидия Либединская - Воробьевы горы

Шушка лежал, беззвучно шевеля губами. Его большие серые глаза были широко открыты, слезы высохли, волосы спутались и растрепались. Нет, таким, как все, он не будет!

Петры и Алексеи, Олены и Марьи всё делают в доме и никогда не жалуются на свою судьбу. А если у них и бывает тяжко на душе, Иван Алексеевич не преминет заметить, что с недовольной физиономией барину на глаза не след, попадаться, своих, мол, бед хватает. Но ведь они тоже хотят жить и радоваться весеннему солнцу. Они хотят иметь теплый дом, вкусную еду и красивую одежду. Почему же у них всего этого нет? Почему Лев Алексеевич может не отпустить на волю Алексея, а Иван Алексеевич отдает в солдаты Петра? Почему люди покорно сносят это? А няня вот говорит, что так и должно быть. Как помочь им?

В такие дни, как сегодня, Иван Алексеевич ненавидел весь белый свет и готов был говорить гадости самому себе. Во всем теле слабость, вставать не хотелось, ломило руки и ноги, мысль работала вяло.

Не открывая глаз, он протянул руку к бронзовому колокольчику, что стоял на столике возле кровати, и позвонил камердинеру. За дверью послышалось покашливанье, беспорядочная возня. «Как он долго…» – в раздражении думал Иван Алексеевич, а камердинер все не показывался. Наконец дверь со скрипом отворилась и на пороге показалась заспанная и брюзгливая физиономия Никиты Андреевича.

Когда Иван Алексеевич бывал раздражен, он старался говорить вежливо, отчеканивая каждое слово. И он обратился к камердинеру, который уже готовился подать барину стеганый халат на белых мерлушках и шапочку с лиловой кисточкой.

– Очень прошу тебя, голубчик, будь любезен, накапай лекарства в рюмку, капель этак двадцать пять…

Иван Алексеевич уверил всех окружающих, что опасно болен, окружил себя докторами, требовал, чтобы ему без конца прописывали лекарства. А если в доме кто-либо и вправду заболевал, Иван Алексеевич выпивал и его лекарство, да еще жаловался, что врачи пожалели ему пользительного снадобья.

Никита Андреевич отложил в сторону халат и осторожно взял в руки пузырек, с которого свешивался длинный розовый язык рецепта, и стал тщательно капать лекарство в зеленую, на витой толстой ножке, рюмку.

– Раз, два, три… – беззвучно шептал он бледными губами.

Иван Алексеевич подозрительно, из-под нависших бровей наблюдал за ним.

– Двадцать три, двадцать четыре…

– Э-э, голубчик, – скрипучим голосом заговорил Иван Алексеевич, – да ты загубить меня желаешь…

Рука Никиты Андреевича дрогнула, и в рюмку быстро упали одна за другой несколько лишних капель.

– Так я и знал! Видно, и впрямь я всем несносен стал, вот и решил ты, братец, отравить меня… Сказал тебе – двадцать пять, а ты все пятьдесят отсчитал, не поскупился… Я тебя при себе за верность держу, а вот она, твоя верность…

Никита Андреевич сердито выплеснул лекарство из рюмки прямо на пол и стал капать заново. Но Иван Алексеевич остановил его.

– Ничего-то ты не умеешь! Оставь лекарство, подай халат да ступай за газетами…

Камердинер поставил на место пузырек, тщательно закупорил его пробкой и стал одевать барина.

– Да не так, не так! – ворчал Иван Алексеевич. – Или ты руки хочешь мне вывернуть? Что с тобой нонче, батюшка? Совсем извести меня решил…

Поджав губы и насупившись, Никита Андреевич молчал. Он не терпел поучений и нередко огрызался на баринову воркотню, но сегодня понял, что барин раздражен не в меру, и потому лучше промолчать.

Иван Алексеевич умылся и в ожидании газет сидел в кресле. В комнате было душно и полутемно, проветривать он не разрешал, а тяжелые шторы раздергивали днем только наполовину. Иван Алексеевич уверял, что яркий свет вреден для глаз.

Он открыто презирал людей и был уверен, что каждый человек способен на все дурное.

– Люди с совестью и люди без совести поступают одинаково, – утверждал он. – Только те, что совесть имеют, совершив подлость, мучаются, а те, что без совести, испытывают удовольствие.

Вошел Никита Андреевич, держа в руках подогретые газеты. То ли от того, что он резко открыл дверь и легкий ветерок прошел по комнате, то ли от пыли, но Иван Алексеевич чихнул. К несчастью, чихнул он как раз в тот момент, когда взял в руки газеты. Новый поток упреков обрушился на лысеющую голову камердинера.

– Ничего тебе поручить нельзя! Газеты и то согреть не можешь как следует, совсем руки застудил. Нет, нет, видно, все сговорились свести меня в могилу. Пора на покой собираться. Да я, братец, живуч! – вдруг с неожиданной злобой, раздраженно и капризно добавил он. – Со мной не так-то легко управиться…