Альберт Лиханов - День твоего рождения

- Прости! - шептала она. - Прости меня!..

- За что? - удивленно спросил Толик и пристыдил себя.

Ему бы, наверно, надо заплакать сейчас, но слез не было - напротив, он равнодушно смотрел на все, что происходило. Словно это не его обнимала мама, словно его не касался этот вокзал, этот вагон, в котором они уедут, будто Толик стоял где-то тут сбоку и взирал на все равнодушно, как посторонний.

- Толик! - шептала мама. - Прости! - И заглядывала ему в глаза, будто что-то изменится, если Толик скажет: «Да, прощаю».

Он поглядывал на Темку, думал, что надо быть справедливым, кивал головой, напряженно улыбался, а мама не успокаивалась, словно всего этого ей было мало. Словно Толик должен что-то такое сделать из ряда вон, что-то такое крикнуть или поставить печать на своих словах, чтобы было доказано, утверждено: он их простил, и не обижается, и все так должно быть.

Из вагона вышел отец, и через мамино плечо Толик увидел его растерянное лицо.

«Ну вот, - подумал он, - они оба расклеились и растерялись. Разве можно так? Разве можно уезжать с таким настроением? Надо думать о том, что будет, что впереди, и улыбаться, а не плакать, потому что впереди всегда должно быть лучше».

Отец шагнул к маме, обнимавшей Толика, покрутил в руках папироску, разминая ее, и Толик запомнил это: под сильными отцовскими пальцами тонкая табачная оболочка лопнула, и рыжие крошки посыпались дождиком на вокзальный асфальт.

- Ничего, - сказал отец, улыбаясь деревянной улыбкой. - Вот мы устроимся и сразу за тобой приедем.

Мама кивнула головой.

- Да, да, - сказала она. - Сразу же. В тот же день.

И вдруг Толику захотелось сказать им что-нибудь взрослое, настоящее, чтобы они ехали спокойно, наконец. Ведь он оставался, а им-то надо ехать. Ехать и жить снова, будто начинать новую тетрадь. Надо, чтобы новая тетрадь была чистой, аккуратной, без клякс и поправок, а они трясутся, волнуются, как на контрольной.

Толик собрался с силами и сказал, стараясь твердо выговаривать слова:

- Вы поезжайте, не бойтесь, - но голос предательски дрогнул, и он добавил: - Я буду ждать!

По радио объявили, что поезд отправляется. Мама сжала Толика в последний раз, крепко обнял его отец, пахнув табаком.

Поезд шел еле-еле, и Толик шагал рядом с ним.

Он вглядывался в застывшее лицо отца, видел, как дергаются за плечом проводника мамины губы.

Поезд покатился скорей, и Толик побежал, стараясь не отстать от вытянутой руки проводника со свернутым трубочкой желтым флажком.

Но поезд покатился быстрее, и Толик едва успел взглянуть еще раз на бледные лица отца и мамы.

Мама посмотрела на Толика расширившимися глазами.

Отец махнул рукой и не улыбнулся.

Потом их заслонила зеленая, слившаяся стена из вагонов.

- Будьте… - прошептал Толик и замолчал, поняв, что его никто не услышит.

Он стоял на краю платформы.

Платформа обрывалась крутой ступенью, и впереди, холодно блестя, перепутались блестящие рельсы.

Они сливались, расходились, соединялись вновь, и по этой железной путанице, умело разбираясь в ней, уходил поезд, становясь все меньше.

Толик обернулся назад.

За спиной, тревожно глядя на него, стоял Темка.

Подальше, под фонарем, сгорбилась баба Шура.

Толик вздохнул и шагнул навстречу Темке…

Он не почувствовал, как сильно сжал ему руку Артем.

Не такая уж это была окраина, нет. Окраины давно уже поощетинились бетонными доминами. Издали еще ничего, издали, сквозь дымку, этакий сказочный многоглазый городище, весь белый, чего-то обещающий. А вблизи - каменный забор. Выйдешь из-за одного дома, думаешь, ну сейчас вот и простор будет - поле, одуванчики, земля, - а вместо одуванчиков снова дом, а за ним еще и еще, и сил уже нет добираться до выхода, и глаза тоскуют от асфальтовой серости…

Так что было это вовсе не на окраине, а посередине где-то, между центром и новыми районами, и были еще тут старые деревянные домишки, бараки-засыпухи - от военных лет, и была еще земля, и одуванчики, и старые черемухи осыпали весной дощатый тротуар опавшими лепестками.

И такой тут покой стоял, отрада душе, что порой забывалось, будто это город, большой, шумный город, и казалось, что ты в районном поселке незначительного масштаба. И люди, торопливо выходившие из-за кустов акаций, от троллейбусных остановок, приехавшие из центра, с авоськами в руках или портфелями, вывернув из-за акаций, вступив из города в старый свой поселок, где жили они давно, сами не замечая, вдруг успокаивали шаг, глядели вокруг новым, ожившим взглядом, размякали как-то, потому что уголок этот, отгороженный от шума и суеты тополями, кустами и тишиной, жил другим дыханием, другим ритмом и того же требовал от всякого, кто входил сюда…