Владислав Шаповалов - Старый букварь

— Матвей Матвеевич! Конь околеет, — подошёл кто-то из женщин.

А его нет. Оглох, что ли? Федя с Павлушкой взяли в санях полосатое рядно, набросили на спину Королю, чтоб не застудился. Хотели сами распрячь и поставить в конюшню, да не решились: может, дед Матвей снова поедет куда? С ним это бывает. Приедет домой, Король постоит час-два, а потом и уезжает невесть куда.

Управились с попоной, снова в окно заглядывать стали. В верхнем стекле, у кромки, темнеет у рамы полоска, свободная от инея. Серёжка с Павлушкой пригнулись, Федя, меньший, взобрался им на спины. Прилепился к стеклу. Смотрит: узелок из синего платочка в белую горошинку на столе, старушка возле печки в своей шубке из лоскутков, серый котёнок у неё на руках. А дед Матвей склонился над печкой, подбрасывает поленья в огонь. Лицо старушки хмурое, стёклышки пенсне недовольно поблёскивают, отчего кажется, будто дед ещё ниже гнётся.

— Чего они там? — не терпится Павлушке Маленкину.

— Ругаются, — сочинил Федя.

— Да ну?.. — дёрнулся Павлушка.

Павлушка дёрнулся, Федя, взмахнув руками, потерял равновесие. Но вовремя схватился за наличник. Шапка только свалилась. Покатилась колесом по снегу, мелькая чернильным пятном. Да бес с нею, шапкой! Прильнул к стеклу и тут же отпрянул назад.

Федя отпрянул назад потому, что старушка и дед Матвей с удивлением смотрели на окно. На то самое, в которое заглядывал Федя. Шумнул, наверное, он, когда хватался за наличник. Спрятался за косяк, не знает, что делать. А Павлик всё кричит снизу:

— Ну, что там?

Хоть бы не орал! Услышат.

— Напустилась На него, — ответил шёпотом, чтобы тот укоротил голос.

— На кого? — кричит Павлушка.

— Да на старого! — осерчал уже и Федя.

— Дай гляну! — дёрнулся снова Павлушка.

Федя, взмахнув, как птица, руками, кубарем полетел в снег. Следом за шапкой. Девчонки засмеялись.

На шум вышел дед Матвей. Только на порог — мальчишки сыпнули от окна воробьями. Дед посмотрел им вслед, спрятал улыбку под усами. Но ничего не сказал. Распряг не спеша Короля, завёл в конюшню. Привязал к стойлу. Подсыпал в ясли сизого овса, заложил за решётку душистого сена. Хотел в дом вернуться, но ему заступили дорогу те, которые только что стрекача давали. Осмелели, видать, без чужой старушки.

— Кого это ты, дедушка, привёз?

Старик смотрит — и взрослые сходиться начали. Деваться некуда. Сдвинул брови, окоротил озорников строгим взглядом. Хотел ещё и шугануть их, да опомнился.

— Учительница она, — ответил. И за поручень двери взялся. — Надеждой Фёдоровной величать. В городе голодала. Правда, не работала уже, добавил зачем-то.

Дед Матвей ушёл, закрыв за собой дубовую дверь, а люди остались ни с чем. Так толком ничего и не поняли. Стоят, друг на друга смотрят. Не всё сказал им старый. Утаил что-то. Уж больно скрытным стал он в последнее время.

Рано утром старик истопил печь, согрел чаю, заварил целебный зверобой, надел тулуп. Вышел во двор, отыскал в сарае топор. За дело принялся.

Прежде всего он пошёл в заброшенную лесопильню, где так и осталось торчать в зубьях распиловочной машины сосновое бревно, распущенное с одной стороны на доски. Отобрал несколько добротных обрезков, принёс в конюшню. Там, рядом со стойлом Короля, смастерил себе на скорую руку плотницкий верстак.

Потом разыскал инструменты. Давно не брал он их в руки. Стальное лезвие рубанка отточил на обломке карборундового круга, пилу развёл трёхгранным напильником, насадил покрепче на ручку молоток. Поплевал на жёсткие ладони, взял рубанок. Прижмурил один глаз, проверяя захват лезвия. Постучал молотком в затылок рубанку, высвобождая пластину, затем осадил её ударом. Ещё раз прикинул захват лезвия. И, став поудобней, легко пустил рубанок по шершавой доске.

Вьётся золотая стружка из прорези рубанка, сосновый дух расходится по конюшне. Ноздри Короля, раздуваясь, втягивают приятный запах смолки. Дымчатый глаз косится на хозяина: что он затеял? А дед, очистив доску, берётся за новую. Повернулся невзначай, заметил — в дверь кто-то заглядывает. Высунет нос и тут же спрячет его. Старик бросил быстрый взгляд — спряталась за косяк шапка в чернилах.

— А-а, помощнички явились! Ну, заходите, добрые люди, коли так…

Из-за косяка выступила теперь открыто Федина шапка в чернилах. Подошёл ближе, спрятал руки в карманы. Смотрит, заворожённый, как из дедовых рук весело вьётся золотая стружка.