Владислав Шаповалов - Старый букварь

Ребята в недоумении посмотрели на учительницу. Надежда Фёдоровна сидела за столом, как прежде, лицо её было спокойным, только чуть побледнело.

Федя опять припал к своей амбразуре — чёрные шинели к тому времени щербатым частоколом оцепили школу. Отделяют домик деда Матвея от леса и от посёлка, в окружение берут. У каждого в руках небольшая коряга из железа, за поясом по две, а то и по три гранаты с деревянными голышами длинных ручек. Одна за другой замолчали в посёлке собаки.

Учительница очнулась от забытья, начала собирать зачем-то чернильницы. На беду одна чернильница выпала из рук и разбилась. А Федя увидел, что учительница собирает чернильницы, схватил старый букварь и сунул его за пазуху.

Во дворе дерзко перегукивались в морозном воздухе на чужом языке голоса. Щёлкнула щеколда, но никто не заходил. Лишь холод ледяным дыханием подступил к детским ногам. Кто-то приблизился к окну. Сторонясь, постучал чем-то железным в раму.

— Матфэй, вихади!..

От стука пушок инея осыпался на подоконник. И всё затихло. Лишь тикают на стене, как прежде, часы. Странно, что они тикают, не остановились Отсчитывают страшное время…

На улице снова зашумели, а что там творится — не разобрать. Только топот сапог стал слышнее и, значит, ближе. Открылась дверь настежь — показалось чёрное рыльце автомата, потом железная каска с глазом. Много их сразу ввалилось в горницу — не проглянешь. Все рослые, крупнолицые. Подбородки шарфами повязаны. И шинели на них не чёрные, как показалось вначале, а зелёные. Впереди себя рыльца коряг-автоматов держат наизготове.

Смотрят: парты расставлены в простой избе с ухватами у печки, на полу свежее пятно от чернил. Старушка сидит за столом в пенсне, руки сцепив, даже головой не повела. По углам ребятишки с испуганными глазёнками.

— Шуле? [2] Шуле (нем.) — школа. — догадались.

Один из них подошёл к столу, взял карандаши и бумагу. Стал подозрительно рассматривать.

— Дойч? [3] Дойч (нем.) — немецкий.

Да тут поднял на свет, увидел паучки, и всё прояснилось. Как зашумят они все разом, обнаружив бумагу с водяными знаками, как замашут руками, перебивая друг друга, поглядывая на учительницу. И понятно всё, хотя и говорят не на нашем языке. Очень понятно, без перевода понятно, без словаря. Дед Матвей, бывало, одно слово вправит — и то запутает, с толку собьёт. А тут сплошь идут те непонятные слова, а ясны, до боли ясны.

Начали они выгонять школьников на улицу.

Федюшка, не помня себя, прибежал домой матери нет: в лес, видно, подалась за валежником.

Припал к окну, процарапал, оставляя фиолетовые полосы, глазок. Увидел чёрные на снегу силуэты.

Один лез на чердак, другой держал внизу лестницу, приставленную к стене. Коряга-автомат у него, подбородок задран кверху, каска чуть не сваливается. И говорит что-то тому, который лезет. Лестница прогибается, не иначе, хочет сбросить грузную тушу.

Ещё трое пошли в конюшню, где обычно стоял Король, где так и остался дедов плотницкий верстак, сделанный на скорую руку. Сено ворошат. Управились они быстренько — и в доме, и на чердаке, и в сарае, — быстро у них всё выходило. Вывели старушку.

Надежда Фёдоровна была в той же своей неизменной шубке из лоскутков, в поношенных сапожках со множеством застёжек. Из-под меховой шляпки холодно поблёскивали стёклышки пенсне. Учительница смотрела отрешённо куда-то вдаль, не замечая шинелей.

Федя увидел старую шубку в лоскутках, кинулся к двери. Ударился с разгону во что-то мягкое.

— Куда ты?!

Это была мать. Она прибежала из лесу — чуяло её сердце беду. Прижала сына к себе — последнюю надежду, всё ещё не веря, что он живой. И, когда он попробовал вырваться, сильнее сжала руки, чувствуя, как отчаянно колотится-клокочет его сердце.

Тем временем старушку посадили в крытый брезентом кузов диковинной машины, выцедили из квадратных канистр бензин не на землю — в вёдра. Плеснули на крышу, занесли в избу, потом намотали на палку тряпку, окунули в ведро. Подожгли — и бросили в сени. Огонь ухнул, земля вздрогнула так, что в окне, за которым стояли мать с сыном, осыпался фиолетовый снежок.

До поздней ночи стояло над Беловодовским лесничеством красное кровяное зарево. Никто, даже самые малые, не спал в посёлке. Через проталинки в окнах смотрели, как в огромных сугробах бьётся над крышей дедовой хаты пламя пожара и как обрушиваются вниз, на землю, огненные брёвна стропил, выбрасывая вверх, высоко в небо, золотые бесчисленные искры…