Эдгар Дубровский - Задание [Повесть]

— Хальт!

И сразу из кустов поднялись еще трое. Женька прыгнул в сторону, автомат выплюнул долгий огонь. Женька бросил гранату и упал. Взрыв наполнил лес долгим гулом. Женька возился со второй гранатой, выдернул чеку, зажал гранату в руке, прислушиваясь. «Не торопиться, только когда подойдут и захотят схватить…» Он встал на колени, поглядел. Черное пятно на снегу, один лежит, других не видно. Тут сзади затрещали ветки, Женька вскочил и бросился в сторону. Очередь, другая! Пули со свистом секут ветви. Он стремительно бежал по кустам, прыгал через валежины, падал и снова бежал, неуклюже размахивая рукой, в которой была граната. Больше у него не было ничего, кроме этой гранаты, и скобу нельзя отпустить.

Женька все бежал, стрелять перестали, но он понимал, что по следу на снегу его прекрасно найдут и без собак. А след его вел к партизанам. Поэтому, добежав до ручья, он долго шел вверх по воде. Потом он снова бежал, хотя сил уже не было. Он вышел к реке, сбросил ватник и поплыл, держа руку с гранатой над водой. Он не чувствовал холода. Наконец он переплыл реку и пошел через болото, держа направление на приметную гриву. Он не чувствовал пальцев и не чувствовал ими гранату, поэтому старался чаще смотреть на руку, не разжимается ли.

Когда его остановил дозорный, Женька не мог говорить. Так и пришел он в партизанский лагерь, закоченевший, мокрый, онемев, с гранатой в руке. Его обступили. Женька вытянул руку, все отшатнулись.

— Отпускай пальцы, — сказал Никитич.

А он не мог.

Он увидел тлеющее кострище, Пашку и ветеринара и показал рукой себе на грудь. Никитич расстегнул ему рубашку и достал пакет. Тогда Женька прижал руку с гранатой к животу и лег на угли. Если рванет, других не заденет… Он лежал, скрипя зубами, пока не почувствовал свои пальцы. Тогда он встал. Кто-то вставил в гранату чеку, наспех сделанную из проволоки, и тогда он наконец разжал пальцы.

Майор Краузе сидел в доме лесника и играл зажигалкой: то ставил ее на попа, то клал набок. В комнате было тихо, только зажигалка постукивала о стол. Русский разведчик сидел в углу на хозяйском сундуке, прислонясь затылком к стене и охватив сцепленными руками колено. На табурете в углу сидел обер-лейтенант, четверо автоматчиков были снаружи — в доме, сарае…

Майор не мог себе простить, что, вернувшись вечером со скотного двора, он не зашел к себе в кабинет, а сразу лег спать. Вскрытые коробки он увидел только рано утром, когда пришел староста и обер-лейтенант поднял тревогу. История с этим партизаном-полицейским настолько путала все карты, что майор пришел в бешенство. Кому нужны эти разоблачения! То Курт портит игру, то эти… Но когда, одевшись, майор вошел в кабинет, он увидел развороченные коробки. Конечно, юродивого уже не было в деревне, и ветеринара, и этого… Майор не мог без ярости вспомнить Пашку. Так обмануться!

Но дальше все было сделано очень четко. Из леса хорошо была видна красная тряпка на заборе кордона. Русского взяли неожиданно легко, он был без оружия. Но при нем не было и картотеки! Оставалась надежда, что документы принесет сюда ветеринар. Или кто-то из этих мальчишек.

Сергей сидел, прикрыв глаза и расслабившись. Спасти его могла счастливая случайность или чудо, что практически одно и то же. А принимать в расчет чудеса не имело смысла. У Сергея было время обдумать варианты спасения и прийти к выводу, что надеяться не на что.

Он пришел на кордон ночью. Дом был тих и темен. Удивило его отсутствие собак: он прошел от ворот до дома в полной тишине. Постучал — ответа не было, он потянул дверь — она открылась… Шаркая, расставив руки, прошел он сени, вошел, видимо, в горницу — темнота была почти полная, еле заметно серело окно.

— Это кто? — очень спокойно спросил мужской голос. Потом раздался сухой, какой-то металлический кашель.

— У вас нет козьего молока? — сказал Сергей в темноту и невольно усмехнулся нелепости вопроса.

Хозяин легко, почти бесшумно встал, зажег и поднял в руке лампу.

— Зарезал козу, — медленно сказал он, вглядываясь в Сергея. — На той неделе.

Сергей ничего не стал рассказывать Самохину, сказал только, что ему надо переночевать. А Самохин ни о чем не спрашивал. Он понравился Сергею — спокойствием, какой-то основательностью точных, неторопливых движений и тем выражением, с которым смотрел на Сергея, когда тот сидел за столом и пил молоко. В его взгляде было доброе, почти отеческое участие к трудной Сергеевой жизни.