Аннет Хёйзинг - Как я нечаянно написала книгу

А потом на экране появилась мама. Сердце у меня стучало как сумасшедшее, дыхание перехватило. Вот она. С огромным животом она медленно подошла к микрофону. На ней было длинное зеленое платье, сильно расклешенное книзу. Похожа на испанскую танцовщицу. Живот обвязан шалью с сине-зелено-лиловым узором. На ногах зеленые туфли на высоком каблуке, с ленточками вокруг щиколоток. Камера снимала теперь крупным планом, и я отняла руки от лица. Увидела на маме цепочку с синим камешком, которая висит сейчас у меня над кроватью. Я не могла оторвать взгляд от этого камешка, боялась посмотреть ей в лицо. Отпила глоток колы и снова вернула фильм к началу. «Смотри, Катинка… ну, давай!» – сказала я себе и стала смотреть. Смотрела в лицо мамы, а из глаз сами собой катились слезы. Столько слез, что картинка затуманилась. Рукавом я провела по щеке и отошла немного подальше, как бы туда, где находилась камера. Волосы у мамы были распущены, спадали на плечи, и выглядела она очень веселой, очень счастливой. Взяла микрофон, посмотрела в зал. Глаза у нее блестели. И вот она заговорила: «Милая, милая Эвелин и милый Лео…» Я услышала ее голос и крикнула экрану: «Мама, мама!» Эти слова донеслись откуда-то изнутри, из самой глубины, мне казалось, их произнесла не я. И я опять разрыдалась, да так, что не могла разобрать, о чем говорит мама на подмостках. Сквозь слезы я видела, как она говорит, смеется, взмахивает руками. Потом она вдруг глянула в сторону, будто ее окликнули. Нагнулась и протянула руки. В кадр вбежала маленькая девочка. Она кричала: «Мама, мама!» Я мгновенно перестала рыдать. Это же я! Я бежала по возвышению к маме. На мне тоже было зеленое платьице, наверно из той же ткани, что и мамино. Волосы у меня причесаны в два хвостика, перевязанных голубыми ленточками. Я подошла к маме, обняла руками ее живот. Мама сказала: «На чем я остановилась?» – и продолжила свою речь, ладонью все время поглаживая меня по головке. А потом сказала мне: «Хочешь тоже сказать что-нибудь Эвелин? – Она поднесла микрофон к моим губам. – Помнишь песенку, которую мы разучивали?» Я кивнула и очень громко сказала в микрофон: «У нас будет младенчик». И ткнула пальчиком в мамин живот. Все расхохотались. Я спряталась за спиной у мамы. Она подхватила меня на руки, и я, словно обезьянка, вцепилась в нее, прямо над животом. Она поцеловала меня, засмеялась в зал, а потом вместе со мной спустилась с подмостков. Возле лесенки стоял папа, намного худее, чем сейчас, и волосы без седины. В темном костюме. Он забрал меня у мамы, помог ей спуститься вниз и поцеловал в губы. Долгим поцелуем. В кадре снова появился мужчина с микрофоном. «Спасибо, Луиза», – сказал он.

На этом фильм закончился.

Сегодня утром я распечатала все отрывки, какие написала начиная с первого писательского урока. В том числе и те, какие Лидвин еще не читала. Получилась довольно толстая пачка, и принтер здорово нагрелся. Я разложила страницы на полу, прикидывая, в каком порядке их собрать. Как вдруг заметила в начале фразу: Напишу, как в нашу жизнь вошла Диркье . Ага, и как я потом опять ее выпроводила, сразу же подумалось мне.

На последней странице стояло: На этом фильм закончился . Хорошая заключительная фраза, подумала я. Открытый конец. Звучит хорошо. Что скажет Лидвин? Кое о чем читатель пусть сам догадывается?

Правда, пока что останавливаться нельзя. Рассказ не закончился. Я знала, я чувствовала. Надо еще кое-что… Нет, я должна еще кое-что сделать.

Но сперва я пошла к Лидвин. Обещала помочь ей с яблоней. Яблочек слишком много. По меньшей мере половину надо снять, чтобы другой половине досталось больше пространства для роста. Лидвин держала лестницу, а я, стоя на самой верхней ступеньке, бросала вниз маленькие жесткие яблочки. Клеопатра, чье имя мы успели укоротить до Клео, металась среди множества перекатывающихся зеленых мячиков. Цезарь свернулся клубочком в каменной птичьей поилке, на безопасном расстоянии.

– Когда вообще-то получается книга? – спросила я с дерева.

Ничего себе вопросик.

– Ты имеешь в виду роман?

Ну, в общем, да.

– Хороший вопрос, я его ждала, – сказала Лидвин. – Спускайся, пожалуй, уже хватит.

Я поспешила за ней в садовый домик. Там по-прежнему было чисто. Правда, письменный стол был завален бумагой, а на деревянной стене висел большой лист, где она карандашом написала разные слова, начертила стрелки и линии. Издали не разберешь. На серванте опять стояли грязные чашки и валялись потемневшие огрызки яблок. Ее издательство наверняка бы порадовалось.