Андрей Неклюдов - Звезда по имени Алголь

Неподалёку находилась припорошенная снегом большая лужа, которая вполне могла сойти за озеро.

— Я Пётр Великий, а вы немецкие рыцари на конях! — крикнул Петька, выламывая в кустарнике палку-копьё.

— Не Пётр, а Алексей Невский, — неуверенно поправил Стёпка.

— Тогда лучше — Пётр Великий-Невский! — Разогнавшись, Петька проехал по крякнувшему от такой дерзости ледку.

— Эй, вы, чучелы! Нападайте! — потряс он оружием с другого берега.

Тевтонец Ванька взобрался на загривок коня Стёпки и ступил на лёд Чудского озера.

Лёд испустил ещё более изумлённый стон, затем прогнулся… и с печальным треском конь провалился по колено в тёмную болотистую воду.

— Ха-ха-а-а! — захохотал Невский (он же Пётр) и снова проскользил через озерцо, на ходу ткнув незадачливого рыцаря копьём в бок.

Конь вместе с всадником кое-как доковылял до берега. Но тут вновь вихрем налетел владимирский князь и чем-то похожим на булаву гулко огрел тевтонца по спине. Рыцарь, всхлипнув, кинулся вдогонку. Окрестности озера огласились ударами мечей, хрустом копий и стонами — прямо как в настоящем сражении.

Степан Разин (он же конь) ощупывал в это время свои грязные и мокрые, постепенно твердеющие штанины.

На другой день Петька явился в школу с перебинтованной рукой, Ванька — с подбитым глазом, а Стёпка — простуженно хлюпая носом и прихрамывая.

— Вы прямо как после побоища, — усмехнулся их виду вошедший в класс учитель истории. — А мы как раз разбирали вчера без вас эпоху Александра Невского и говорили о Ледовом побоище. Ну, значит, вам троим и отвечать.

Когда мы с моим другом Барчиком — Серёжкой Барчаниновым — учились в пятом классе, мы соперничали между собой в умении рисовать. Серёжка лучше меня работал красками, по всем правилам (отец у него художник), и кисточки у него были замечательные — горностаевые, колонковые; и ещё имелись краски в тридцать шесть цветов и оттенков, восхитительно пахнувшие. Зато у меня точнее выходил карандашный рисунок. Предметы в моём изображении получались такими объёмными, что хотелось протянуть руку и потрогать их.

На уроках рисования учитель, бывало, демонстрировал наши рисунки всему классу, подробно разбирая достоинства и слабые стороны каждого.

— Главное же, — сказал он однажды, — в этих рисунках присутствует то, что мы называем чувством и без чего нет настоящего художника.

Иногда он пускал наши произведения по рядам, и все головы по очереди поворачивались к нам с Барчиком. Это были особенно волнующие минуты, потому что неизбежно рисунки добирались до Наташки. И Наташка тоже оглядывалась, как будто желая убедиться, что мы с Барчиком всё те же, живые и улыбающиеся, а не висим в солидных рамах где-нибудь на стене.

Когда нам задавали рисовать на вольную тему, я выбирал такой сюжет, какой мог бы, на мой взгляд, понравиться Наташке. Как-то раз я увидел у неё открытку-календарик с изображением грибов. Я стал рисовать грибы. В основном это были белые, как на том календарике. У меня они выглядывали из травы, иной раз с прилипшим к шляпке сухим листом, или лежали, срезанные, чуть повёрнутые изнанкой, с аппетитными овальными выемками, оставленными слизняками, или наполняли горкой плетёную корзину (тут уже были разные сорта).

Многие в классе просили меня нарисовать грибы для них, по заказу. И был счастливый день, когда и Наташка попросила сделать ей такую «грибную картинку».

Правда, не все признавали наши с Барчиком художественные достижения. Колька Оседловский, например, утверждал, что его рисунки не хуже наших, просто не всем дано понять абстрактное искусство. Но, если случалось, что урок рисования по какой-то причине отменяли, абстракционист Колька радовался, что можно ничего не делать, а мне весь школьный день казался пустым и скучным.

Но однажды всё переменилось. Нашего учителя рисования забрали на военные сборы. А вместо него появилась Елена Ивановна.

— Сегодня мы будем учиться рисовать лист клёна, — объявила она на первом своём уроке. И показала всему классу приколотый к бумаге, словно распятый, жёлто-бардовый кленовый лист.

Мы с Барчиком, как всегда, рьяно взялись за дело. Я изобразил лист лежащим на шляпке гриба, оставляющим на её краях замысловатую тень, с каплей росы в серёдке. Потом добавил паутинную нить и несколько хвоинок. Мой друг, я видел, рисовал лист, летящий в голубом воздухе, чуть свернувшийся, так что сразу чувствовалось, какой он сухой и лёгкий.