Сергей Корзинкин: С первым открытием, Костик!

Я просидел над простоквашницей часа два, а после завтрака взялся за второй альбом — нарисовал личинку ручейника. Она сидела в большой банке с водой. На дне банки были набросаны прелые прошлогодние листочки, обломки хвоща и рыжая хвоя. Я собрал и накидал туда весь этот мусор, чтобы личинке было из чего строить себе домик.

Когда рисунок был готов, я поставил под ним число, час и расписался.

К этому времени я уже основательно устал, в глазах все расплывалось, в голове гудело, но все же я решил взяться за третий альбом: от намеченной работы нельзя было отступать.

На этот раз мне нужно было нарисовать личинку стрекозы.

Я установил перед собой аквариум, развернул альбом, отточил карандаш и… не увидел личинку. Куда же она делась? Может быть, спряталась под водорослями, которыми было утыкано песчаное дно аквариума? Я внимательно все обследовал, но так и не нашел личинку.

Выход был один — слить воду из аквариума. Но тут я неожиданно увидел беглянку, притаившуюся под листком стрелолиста, торчащего из воды. Но это была уже не личинка, а почти делая стрекоза. У ее лапок лежала желтоватая прозрачная шкурка, из которой все еще не мог освободиться конец стрекозиного брюшка.

Вот оно, оказывается, в чем дело! Пока я рисовал в первые альбомы, личинка прорвала шкурку. Ну что ж, не будем отчаиваться — пока еще не все потеряно.

Я сел перед аквариумом и снова развернул на коленях альбом. Зарисую хоть это.

Я так увлекся зарисовкой стрекозы, что забыл и о лягушачьих икринках, и о ручейнике. А когда вспомнил, оказалось, что я и тут опоздал. В простоквашнице плавали пустые оболочки, а к ним прилепились три маленькие рыбешки. Это и были головастики!

— Опять проморгал! — рассердился я. — И куда только они торопятся?

Пришлось оставить в альбоме чистую страницу, а на следующей нарисовать трех торопливых головастиков.

Рисовал я их уже без всякого удовольствия. Одному приделал усы, другого украсил очками, а третьего превратил в воздушный шар.

В это время меня позвали обедать. Пришлось отложить альбом и прервать наблюдения.

За обедом я чуть не заснул — в глазах у меня плавали икринки, а в бульоне, казалось, шныряли головастики.

Я очнулся, когда подали компот, и, хотя разваренные груши и яблоки были похожи на водоросли из аквариума, мне захотелось добавки.

— Что с тобой? — спросила мама. — Ты ночью не спал?

— Рассеянность присуща всем ученым, — заметил отец.

«Да, я — ученый, но вовсе не рассеянный. Я докажу это!»

Не став просить второго стакана компота, я побежал к себе в «лабораторию».

Головастики по-прежнему висели, присосавшись к расползшимся студенистым оболочкам. Ничего нового с ними не произошло и рисовать было нечего. Зато стрекоза как-то странно выгнулась назад, словно хотела сделать «мостик».

Интересно: какое научное значение имеет то, что она переменила положение? На всякий случай надо было зарисовать ее в таком виде.

Но тут, заглянув в банку, где сидела личинка ручейника, я мигом забыл о стрекозе. На дне банки лежала колючая трубочка из хвои и перетертых листьев. А где же личинка?

Ясно, она уже успела построить себе домик и поселиться в нем.

Неожиданно трубочка дрогнула и медленно поползла вперед. Это ее потащила личинка. Вот так штука! Каким же надо быть сильным, чтобы тащить за собой целый дом!

Наблюдать это было так интересно, что я забыл об альбоме и рисунках, которые мне надо было делать. А когда спохватился, увидал, что уже поздно: столько не нарисовал, столько пропустил, что начинать новые рисунки было бесполезно. Все равно никаких научных выводов не сделаешь.

Я улегся на кровать и уставился в потолок, думая о неудавшихся наблюдениях. «До чего же не везет мне! Как стрекоза из личинки появляется, пропустил. Как головастик из икринки выклевывается, тоже прозевал. Да и с домиком ручейника получилось не лучше».

Заскрипела дверь, и появился папа.

— А ну-ка, покажи альбомы. Что ты там успел сделать?

Папа сел на стул и стал сосредоточенно листать страницы. А я лежал и думал, что ученый из меня, наверное, не выйдет, и уже почти равнодушно ожидал услышать это же самое от отца.

— Хм… что-то не пойму, — пробормотал папа. — А… мя… ми… ся… ного… аешь!

Я уселся на постели и молча взглянул на отца: что это он так странно мычит?

— Не понял?

— Нет! — признался я, думая, что это какой-то ученый, неведомый мне язык.