Константин Курбатов - Волшебная гайка. Рассказы.

Выходит, я еще и не летчик, и не мужчина, У меня еще, выходит, и молоко на губах не обсохло. Впрочем, наши бывалые говорят, что стать летчиком и мужчиной — это одно и то же. И чтобы им стать, вовсе не обязательно сбить фашистский самолет. У нас хватает бывалых, которые еще не сбили ни одной штуки. Тут — что в тире попасть в десятку. Можно метко стрелять, но весь век высаживать восьмерку и девятку. Тоже хорошо. И тоже воюешь. А самолеты сбивают другие летчики, которые — в десятку. Как Борис Сафонов — двадцать пять раз.

Да, я охотно верю, что главное в конце концов не в том, чтобы непременно сбить вражеский самолет. Хотя в принципе мы ведь только для того и летаем. Мы — истребители. И мы обязаны истреблять врага. Но чтобы стать летчиком и мужчиной, нужно прежде всего покрутиться в воздухе под вражескими пулями и остаться при этом человеком. Вот в чем главное!

Что ж, наверное, это действительно нелегко, когда в тебя стреляют, не наклонять голову и не зажмуривать глаза. Верю, что это не всем дается сразу. Ведь нужно не только не наклонять голову и не зажмуриваться, но еще и самому при этом идти вперед, стрелять и делать все, чтобы сбить того, который стреляет в тебя. Верю. Но дайте же мне попробовать, черт подери! Не тряситесь за меня столь старательно. Может, я на что-то годен.

«Пиши», — сказала мне Надя на прощанье. Я пришел к ней перед отъездом прямо домой. Ни разу не заходил, а тут пришел. В новенькой офицерской форме. Надя делала уроки и растерялась. Больная бабушка лежала на койке под несколькими одеялами. Нехорошо пахло лекарствами и затяжной болезнью. Свою растерянность Надя спрятала под усмешкой. Она всегда разговаривала со мной с усмешкой. И даже тут не изменила себе: «Смотри-ка какой важный! Прямо генерал». — «Не проводишь?» — покосился я на бабушку. «Некогда мне. Вон сколько уроков. Видишь?» — «Так поезд вечером, я же тебе говорил». — «А вечером у меня дежурство в госпитале». — «Ну, пиши». — «Ага, и ты тоже». И все. Больная бабушка смотрела в потолок и, по-моему, уже не дышала. Надя стояла у стола и катала пальцем огрызок карандаша. Я вертел в руках фуражку. «Я, как прибуду в часть, сразу тебе напишу». — «Ага, пиши». — «Ну, пока». — «Пока».

У других, у настоящих летчиков, в планшете фотографии жен или любимых девушек. У меня — Надя. Она прислала мне уже три коротеньких письмеца. В ответ на мои четырнадцать. Я пишу ей про то, что хожу на боевые задания. Но, дескать, более подробно о таких делах рассказывать нельзя. Вот разгромим фашистов, тогда… А у нее в письмах снова усмешка: «Смотри там не простудись, на боевом задании».

Ну почему в меня никто не верит — ни командование, ни мама, ни Надя? Почему я такой невезучий и мне не дают понюхать пороха? Почему мне не двадцать лет, а всего восемнадцать? И что нужно делать в моем несчастном возрасте, чтобы на губах быстрее обсохло молоко, чтобы оно не бросалось всем с ходу в глаза? Что?!

— Вижу катера! — раздался в наушниках голос Андрея Мясоедова. — Вижу катера! Следи за воздухом.

Ощущение, что мы висим неподвижно, сразу пропало. Пять темнеющих на поверхности воды точек стремительно увеличивались, принимая очертания торпедных катеров.

И когда их можно уже было рассмотреть, я с удивлением увидел, что это вовсе не наши катера. Должны были выскочить на наши, а выскочили на чужие, на вражеские. Да и время подхода к нашим катерам еще не истекло. До наших нужно было лететь еще минут десять.

Но что это? Один катер — наш! Вон тот, в центре. И на него с двух сторон несутся по паре фашистских катеров. Идут на него в атаку?

— Чистяков! Чистяков! — загрохотал Андрей Мясоедов. — Ты слышишь меня, Чистяков? Атакуете правую пару. Мы с Груздевым — левую.

С Груздевым? Со мной? Вперед! Опустив нос «Яка», я сквозь прозрачный круг пропеллера увидел, что вражеские катера резко разворачиваются, пытаясь удрать. Они никак не ожидали увидеть над собой четверку советских истребителей. По темной воде изогнулись дугой затухающие пенные следы.

Небольшое упреждение. Ногой чуть вперед левую педаль. Катер пополз в перекрестие прицела. На нем оранжевыми точками беззвучно заплясали огоньки.

Ага! Стреляют! В меня стреляют! В меня! Первый раз в жизни. В меня еще никто никогда не стрелял.

«Спокойно, Витя, — сказал я себе. — У тебя все отлично. Только спокойно. Не торопись. Не мельтеши. Все, как на полигоне».

— Не понял! — резанул по ушам мясоедовский голос. — Что на полигоне? Не понял. Повтори.

Значит, я говорил вслух…