Майкл Морпурго - Мальчик из джунглей

Я покосился на сидящую рядом маму, но она на меня не смотрела. Она глубоко задумалась, и я знал о чём, потому что сам думал о том же, а такие раздумья лучше не прерывать. И я снова пожалел, что накричал на маму за завтраком. Зря я так поступил, конечно, но это я не со зла, а от неожиданности и от расстройства. Просто она приходит утром и ни с того ни с сего вдруг заявляет: «Я сейчас соберу вещи, и мы уезжаем. Бабушка обещала подбросить нас до станции».

Я пробовал спорить, но она и слушать ничего не желала. Вот тогда-то я и закричал на неё, и опрометью кинулся на сеновал, и закопался в сено под самой крышей. И сидел там, и дулся, пока не пришёл дедушка и не уговорил меня спуститься. Мама очень огорчилась, сказал он, а мы ведь не должны её огорчать, особенно сейчас. Ну и он был прав, конечно. Я ведь не хотел огорчать маму, просто я так мечтал о Рождестве на ферме с бабушкой и дедушкой. Папа здесь вырос, и каждый год мы встречали тут Рождество, даже когда папа не приезжал на побывку.

Но если честно, я накричал на маму не только из-за этого. На самом деле я просто отчаянно боялся возвращаться домой и знал, что мама боится тоже. Поэтому для меня было загадкой: почему ей вдруг так приспичило уехать? И ещё кое-что меня задело. Я привык, что мама со мной советуется. А тут вышла к завтраку и без всяких объяснений: мол, едем домой и точка. Она так себя никогда не вела. Мы всегда всё решали вместе, мама и я.

Ну и если подумать, это ведь она несколько недель назад предложила поехать к бабушке с дедушкой – подальше от дома, от грустных воспоминаний, от призраков. Сказала, нам сейчас лучше держаться вместе, правда же, ведь мы все переживаем одно и то же. Так почему она вдруг решила уехать?

Я уставился невидящими глазами в окно, а сам всё думал и думал. Пытался понять, что всё-таки стряслось. Может, это из-за бабушки? С бабушкой, уж если по правде, кому угодно нелегко приходится. Она любит командовать и вечно всем указывает, что делать, чего не делать и даже что думать. Всё всегда должно быть по её, а это иногда надоедает и даже бесит. Но мама мне всегда твердила, что это же бабушка, уж такая она уродилась, и мы должны принимать её как есть – вон у дедушки ведь как-то получается.

В общем, вряд ли мы уезжали из-за бабушки. Никакого смысла в этом не было. Но если не из-за бабушки, тогда почему? Дедушка тут точно ни при чём, и ферма тоже. Мы с мамой считали ферму лучшим местом на земле. Настоящим райским уголком. Мне там жилось прекрасно в любую погоду. Я всегда вставал до завтрака, шёл с дедушкой доить коров и кормить телят, а потом по пути в дом мы выпускали кур и гусей. После завтрака мы работали на тракторе – дедушка и я, – и дедушка иногда давал мне порулить, если, конечно, мы были далеко от дома и бабушка не могла нас застукать. Мы вдвоём проверяли овец, считали ягнят и, когда надо было, чинили изгороди. Мы делали всё, что только можно было делать по хозяйству, и всегда вместе.

А ещё дедушка был настоящей ходячей энциклопедией природы. Он помнил наперечёт все птичьи песни, все растения. Он даже вёл колонку натуралиста в местной еженедельной газете – так что о природе он рассуждал со знанием дела, а я любил слушать его рассуждения. Как-то раз мы с дедушкой вернулись в дом к чаю, а бабушка и говорит: «Ну что, Уилл, доволен, как слон? Тебе волю дай, ты бы и спал в своих резиновых сапогах. Вылитый дед».

И это правда, что я вылитый дед. Начать хоть с того, что дедушка неразговорчивый, и я тоже. Мы так хорошо понимаем друг друга, что лишние слова нам как-то ни к чему. Дедушка никогда не заводил речь о случившемся, кроме одного-единственного раза, когда мы убирали в коровнике после дойки. «Хочу поговорить с тобой, Уилл… ты понимаешь о чём, – начал он. – Я много об этом думал. По правде сказать, последние недели только об этом и думаю. И вот что я тебе скажу. Поранившись, ты позаботишься о ране – промоешь её, залепишь пластырем. И понадобится какое-то время, чтобы она затянулась. Пока рана заживает, ты ведь не станешь отдирать пластырь и проверять, как она там, иначе ты её разбередишь и она снова заболит. Ты всё спрашиваешь себя, почему это случилось именно с тобой. А ты не спрашивай. Ведь оттого, что ты себя терзаешь, легче никому не станет. Многие со мною бы не согласились, но иногда, если что-то болит, лучше бы оно болело поменьше. А потому мы с тобой, Уилл, больше ни словом не обмолвимся о том, что случилось. Пока ты сам не захочешь».

Но я не хотел, и мы больше не заговаривали на эту тему. Да и бабушка помалкивала, по крайней мере при мне. Мы вроде как заключили молчаливое соглашение: о случившемся ни слова. И я был только рад. Я понимал, что бабушка с дедушкой так ведут себя, чтобы уберечь меня от боли. Стараются хоть как-то развеять мои тяжкие мысли.