Владимир Разумневич - Степная радуга [Повесть-быль]

Дуня помнит, как вошел он тогда в дом, покашливая, как бросилась она с детишками ему навстречу. А он вдруг пошатнулся у самого порога и ослабевшими пальцами ухватился за косяк, чтобы не упасть. Уши у него были бинтом перевязаны, а по всему лицу кровавые волдыри вздувались. Потом, когда боль улеглась, он, сидя за столом, шутливо сказал жене:

— Видишь, как щедро царь меня наградами отметил. Чирья — награда за храбрость. А ухо не слышит — за непочтение к приказам, собственною рукою Николая — верховного главнокомандующего — писаным. Чем не доблестный воин? Живи и радуйся!

Чирья с лица постепенно сошли, сейчас от них лишь легкие вмятины-рябинки остались, а вот правое ухо до сих пор туго слышит.

— Шапку-то, Архипушка, потуже надвинь, — говорит ему Дуня, придвигаясь ближе. — Недолго и уши застудить.

— Кого судить? — весело переспрашивает Архип, не поймешь: то ли шутит, то ли и впрямь недослышал.

— Береги себя, говорю!

— От тебя разве убежишь!

— Поговори с таким…

Дуня встает на корточки и сама поправляет шапку на голове Архипа, поднимает ворот его шинели. Рукой, свободной от вожжей, он притягивает Дуню к себе, смеется во все усы. Архипу радостно ощущать рядом ее дыхание, по-домашнему теплое и родное, видеть голубизну глаз ее, белесые от мороза ресницы, чувствовать, как Дунины ладони, легкие и ловкие, скользнули, прячась от холода, за полу его шинели. Архип склоняет голову ниже и, как бывало в молодости, тычется носом в мягкий Дунин подбородок, в темную родинку под правой разгоряченной щекой.

Лошадь легко бежит по пустынной наезженной дороге, выбрасывая копытами на передок розвальней снежные комья. Весело позвякивает колокольчик под дугой, похрапывает конь, поскрипывают полозья. Ветер-низовик гонит по равнине поземку, увлекая за собой прошлогодние, неведомо откуда взявшиеся редкие заиндевелые кустики перекати-поля, и они катятся по степи, натыкаясь на одинокие бурьянные островки возле дороги, бойко перепрыгивают через снежные бугры и, смиряя свой бег, забираются в тихие уголки лощин. Солнце матовым, неярким светом пробивается сквозь стылое небо, бурое и однотонное, как самотканая дерюга.

Архип держит вожжи и изредка причмокивает, понукая лошадь. Дуня молча кутается в пуховый платок так, что наружу высовывается лишь кончик носа, маленького, по-детски аккуратного, с едва приметной горбинкой. А еще видны глаза, по-восточному продолговатые, с припухшими веками, наполненные лучистой голубизной, — словно кусочек дальнего весеннего неба выглядывает из-под платка.

Сани качает из стороны в сторону, и их обоих убаюкивает, словно в зыбке.

И сказочным сном выплывают из глубин памяти картины пережитого, одна за другой, будто вехи дорожные.

Ей, Дуне Калягиной, и семнадцати не было, когда она с Архипом познакомилась. Он в ту зиму из города Баку на побывку к дяде приехал. Среди деревенских парней Дуняша его сразу выделила: кучерявый чуб из-под блестящего козырька городской кепки, плечи широкие и грудь колесом. Жила в нем неизбывная рабочая сноровка — за что бы ни брался, все складно и легко у него выходило. Любила Дуняша слушать, когда он на гармошке играл. Ударит снизу вверх быстрыми пальцами по ладам — и зазвенят колокольчики рассыпчато, заклокочут бурной удалью, ноги сами в пляс запросятся. А то вдруг переведет музыку на раздумчивую тональность и начнет свою любимую песню выводить — про жизнь заводскую подневольную, — и сердце защемит, слезы к глазам подступят. Красноярцы немало грустных песен знали, но эту, полную тоски и неясного глухого ропота, услышали впервые, и пришлась она им по сердцу. Деревенские девки и парни пели ее, подражая гармонисту, с особым настроем, жалостливо, с томительным придыханием.

Ни в пении, ни в пляске Архипу равных не было. А потом, когда парни двух улиц — Репьевки и Заозерной — затеяли в воскресный день кулачный бой между собой, обнаружилось, что и в драке он ловчее других: дюжего молодца, ростом на голову выше себя, Архип подмял, на обе лопатки уложил.

Несколько позже, когда они дружить стали, Дуня узнала, что Архип еще подростком поступил на завод, где его отец литейщиком работал. Да недолго пришлось им потрудиться вместе — родители Архипа умерли, и остался он сиротой в тринадцать лет. Мальчика приютил заводской приятель отца — клепальщик дядя Прохор, человек внешне угрюмый, молчаливый, с усами длинными и обвисшими, как у запорожца. Архип стал его учеником, нагревальщиком заклепок. Дядя Прохор относился к сироте по-отцовски заботливо и строго, ни на заводе, ни дома потачек не давал. Чуть что не так сработает ученик — заставит переделать заново, по всем правилам. Зато от цехового мастера, у которого подзатыльник был главным средством воспитания, защищал Архипа. «Не распускай кулаки, — сдерживал он мастера. — Ежели мой ученик промашку допустил, с меня спрашивай. А мальца и пальцем не смей тронуть!» Связываться с дядей Прохором, лучшим клепальщиком завода, мастер побаивался.