Лариса Румарчук - Зеленый велосипед на зеленой лужайке

Я смотрела в окно и ничего не узнавала. Вот белая стена молочного комбината… Вот черная будка сапожника… Но разве это та самая стена, на которой кусочком угля мы рисовали человечков? И разве это та будка, где толстый усатый армянин чистил мне ботинки?

Передо мной был совершенно другой мир, ничем не похожий на тот, дневной, который я знала и любила. И это было как два разных города. Два материка. Две земли. Две жизни. Две меня. Потому что и я сама была другая. Смутное предчувствие коснулось моей души: я поняла, вернее почувствовала: то, что я увидела, нельзя рассказать днем. И то, что происходит днем — и наши игры, и работа взрослых, — все это кажется бессмысленным ночью.

Так я стояла, приникнув к подоконнику. Тело мое сделалось легким, а голова кружилась, словно это земля, вращаясь, увлекала меня за собой. Конечно, она вращалась и днем. Но в играх и заботах дня разве могла я почувствовать это кружение?

И вдруг в этой неподвижности что-то произошло, сдвинулось… Где-то в глубине, еще не прорвавшееся на поверхность, началось движение, словно перемещение слоев в колбе алхимика.

И вот небо стало похоже на огромную чашу, в которой сначала медленно, а потом все быстрее начало закипать вещество, сложное по составу. Его первый, нижний слой был еще черным, как все вокруг. Но в этой черноте уже угадывались оттенки всех следующих слоев.

Потом черный цвет расслоился, распался… Темно-багровый перелился в фиолетовый, фиолетовый — в малиновый, малиновый — в розовый.

Слои лежали спокойно и величаво, не смешиваясь, гордо храня свою отъединенность.

Но вот словно кто-то невидимый прибавил снизу огня. И враз, как это бывает в кипящей посуде, все забурлило, смешалось, вспенилось. Заклубились облака, устремляя в небо прозрачные, легкие, испаряющиеся дымки.

И вдруг все погасло.

Только блеклый белый свет равномерно разлился повсюду. Стена молочного комбината снова стала стеной молочного комбината. А будка сапожника — знакомой мне будкой. С неба посыпался мелкий снежок. И одинокая кошка с тощим и длинным туловищем, пугливо озираясь, быстро пересекла дорогу и нырнула в приоткрытую дверь подъезда.

Все стало как всегда. Только мое тело, еще минуту назад невесомое, словно готовое улететь, как воздушный шарик, вдруг так отяжелело, что я с трудом дотащилась до постели и рухнула в нее камнем.

Почему в той комнате висели качели? Не во дворе, не в саду, не в лесу, а в жилом доме. Но они были. Я не придумала их. Они были настоящие — широкая доска, толстые веревки на кольцах. И комната, наверное, была большая, просторная, с высоким потолком, потому что когда я раскачивалась на этих качелях, то получался такой размах, как будто это была не комната, а поляна.

И никакой тесноты. Ничто не лежало, не обступало, не громоздилось вокруг: ни столов, ни диванов, ни комодов. А может, комната была пустая, без вещей?..

Я помню, быть может, первую свою зависть. И вызвана она была не качелями (ведь на них мне разрешали качаться сколько угодно), а пальто Лики, прекрасным, густо-розовым трофейным пальто из материи шишечками. Это пальто прислал Лике отец с фронта.

И хотя я не совсем понимала, откуда на фронте, там, где стреляют и убивают, могло взяться детское розовое пальто, все же я верила Лике и никому не высказывала своих сомнений.

А потом Лика показала мне открытку, где красивая женщина нежно смотрела на красивого мужчину, а между ними был голубь, и тоже сказала небрежно: «Папа прислал».

И я подумала, что качели, наверное, тоже прислал этот необыкновенный папа. Наверное, он специально приезжал с фронта, чтобы повесить для Лики эти высокие качели, а когда привесил, то снова уехал на фронт сражаться с фашистами.

И мне становилось досадно и даже немного стыдно за своего отца, который не только не прислал мне розового пальто, не только не приехал, чтобы сделать качели, но даже и писем-то не писал. И мне нечем было погордиться перед Ликой, и потому я только молча отворачивалась, когда она выходила во двор, держа в руке белую булку с колбасой, и долго, очень долго жевала эту булку. Я уже смутно чувствовала, что спрашивать ничего не надо, а надо смотреть куда-нибудь в сторону, мимо булки, а еще лучше отойти от Лики с независимым видом. Но Эля еще не понимала и однажды спросила:

— А булку с колбасой тоже отец прислал?

— Какие глупости, — сказала Лика. — В посылке можно присылать только консервы. Например, сгущенку. Ела?

Эля сглотнула слюну и замотала головой.