Валентина Осеева - Динка прощается с детством

Может, что-нибудь случилось? Надо завтра же съездить, спросить, посоветоваться.

У крыльца вдруг слышен радостный крик:

– Мама!

Леня в два прыжка выскакивает на террасу:

– Мама! Мама!

Динка, раскинув руки, мчится по аллее.

– Леня, мама, мама приехала! – кричит Мышка, бросаясь вслед за сестрой.

В конце аллеи мелькает светлое платье и соломенная шляпка с неизменным пучком незабудок. Длинные ноги Лени обгоняют обеих сестер.

– Мама!

Марину окружают сразу все трое. Леня берет у нее из рук зонтик и чемодан, сестры жмутся с обеих сторон, по старой детской привычке отталкивая друг друга.

– Сумасшедшие! – хохочет Марина. – Дайте мне хоть умыться с дороги! Я вся пыльная!

Ефим, подняв на плечо косу, стоит на скошенном лугу, и на непокрытой голове его ветер шевелит остриженные «под горшок» кудри.

– Эге! Сама хозяйка приехала! Доброго здоровьичка! – весело окликает он.

– Здравствуйте, Ефим! – кричит Марина и машет рукой в коротких белых митенках; голос у нее молодой, звучный.

– Здравствуйте!

Динка и Мышка подхватывают мать под руки с обеих сторон, Леня торжественно идет сзади с чемоданом. Под рукой у него торчит зонтик. Ефим выходит навстречу.

– Ведем! Ведем! – кричит ему Леня.

– Да я бачу, что ведете! Дорогой гость всегда ко времени! – шутит Ефим, здороваясь с Мариной за руку. – Ну зараз пришлю с Марьяной свеженького молочка або сметанки, что там у ней есть! Зараз! Зараз! – торопится он.

– Приходите, Ефим! – кричит ему, оборачиваясь, Марина.

Но Ефим человек с понятием, он знает, когда идти, а когда и обождать. Оставив на лугу косу, он торопится к своей хате.

– А ну, Марьяна, живо собирай, что там у тебя найкращого – молочка, сметанки, – да неси на хутор, бо сама Арсенчиха приехала!

– Да ну! – всплескивает руками Марьяна. – То-то, я чую, Динка кричит: «Мама! Мама!»

– Ну вот она самая. Бежи, Марьяна, только не задержись там, бо у них свои разговоры. Нехай наговорятся, а под вечер и мы с тобой подойдем!

– А як же! За свого батька, верно, будут балакать, я ж понимаю! – суетясь по хате, отвечает Марьяна.

– Сядем, сядем, как прежде, на крылечке! – просит Динка.

Много уже сказано-пересказано, но все главное еще впереди: и большой душевный разговор о папе и об Алине… Динка сидит рядом с матерью и, прижавшись к ее плечу, любовно разглядывает каждую новую морщинку, каждый новый седой волосок на ее висках. Этих седых волос теперь уже так много, что даже бесполезно их выдергивать, как они делали раньше с Мышкой. И морщинки разбегаются около глаз. Но все равно лицо матери кажется Динке всегда молодым и прекрасным. И как это странно бывает: вот бегала, бегала Динка, больше месяца жила она без мамы, и смеялась, и скакала по лесам на своей Приме, полный короб у нее неотложных дел, – кажется, за целый день и не вспомнит о матери. Так и Мышка думала о сестре: вот ведь уехала мама, а Динке и горя мало, даже не вспоминает. Ох, неправда, неправда! Многого не знают взрослые люди. Не знают, как пусто в доме, в саду и во всем мире, когда нет мамы… Можно и прыгать, и смеяться, а все равно чего-то не хватает… Пусть даже самый любимый-разлюбимый человек рядом, а если нет мамы – нет и уюта, нет настоящего тепла. А сейчас Динка приютилась около мамы и чувствует себя, как цыпленок, обогревшийся в теплых ладонях: спокойно и хорошо!

Но разве может быть человеку совсем хорошо? Для этого надо забыть о многом, а есть такое горе, что даже на одну минуту от него никуда не денешься…

– Что же с папой, мамочка? Чем он болен?

– Папу арестовали в Нерчинске… – тихо рассказывает Марина. – Это было осенью. Вели по этапу вместе с уголовниками. В одной из пересыльных тюрем к ним примкнула партия политических, папа встретился со многими самарцами, питерцами. Почти в каждой пересыльной тюрьме папа встречал товарищей. Дальше вели их по этапу вместе. Идти было очень тяжело: резкие ветры, дожди, на дорогах жидкая грязь. Папа был в летнем пальто, ботинки у него разлезлись. Да и все его товарищи шли в рваных ботинках, в галошах, только некоторые были взяты зимой и потому одеты теплее. Папе дали чью-то рваную фуфайку. Он шел и все время думал о Косте…

Марина замолчала. Всем вспомнился заброшенный в сибирской глуши, умирающий от чахотки Костя.

– Всего не расскажешь. Там был один каторжник, пожилой уже. Вели его в кандалах. Ну, представляете себе? На дороге жидкая грязь, моросит дождь, ветер сбивает с ног… Ну, конечно, тащился, тащился этот старик и упал. Ведь еще и кормят арестантов впроголодь. – Марина провела рукой по лбу. – Страшно все это…