Валентина Осеева - Динка прощается с детством

– Эх, знали б мы, на что шли… – с протяжным вздохом сказал Пузырь.

Жук поглядел на товарищей с грустной усмешкой.

– Что ж, знали не знали, а все равно пошли бы, потому иного выхода нам не было. Видно, такая нам была судьба, – серьезно заметил Ухо.

Динка, сложив под подбородком руки, не мигая смотрела на всех троих, за спиной ее прерывисто дышал Иоська, Леня сидел не шевелясь, и только сдвинутые брови и крепко сжатые губы выдавали его волнение.

Жук снова затянулся папироской и, погасив ее, облизал запекшиеся губы.

– Ну, вот пошли мы… Мужиков на базар съехалось много. Ходили мы, ходили между возами, приглядывались. А мороз до костей пробирает, и на всех нас одна рвань, из башмаков пальцы вылезают. Вижу я, мерзнем без толку. Ну, разделились по одному. И только я наметил себе старого дурня на возу, как слышу крик. Повскакали тут все, гонятся за кем-то всем скопом. Ну, понял я: либо Ухо попался, либо Пузырь… Бросился на выручку, замешался в толпу, а тут и за меня мужики ухватились: «Бей их! – кричат. – Бей!..»

Жук замолчал, товарищи его тоже молчали, переживая страшные и горькие воспоминания.

– Я не виноват! Я не знал! – вдруг крикнул Иоська и, бросившись к Цыгану, крепко сжал его шею. – Я ничего не знал! Я был больной!..

Леня посмотрел на Динку: она не плакала, но лицо ее словно окаменело и в глазах застыло выражение глубокой безысходной скорби. Леня взял ее руку, но она даже не почувствовала его пожатия и не отвела взгляда от Жука.

– Ну, что долго рассказывать… Били нас все и чем попало. И только благодаря Пузырю вырвались мы. Бежали проходными дворами, падали и кровищу свою снегом заметали, чтоб, значит, следов не оставлять.

В одном месте упал я, ну, Пузырь да Ухо поволокли меня. А перед самым подвалом старьевщика и Пузырь упал без памяти. Одним словом, увидел нас старик, и даже у него сердце екнуло. Поставил чайник на печурку, давай нас обмывать…

Жук остановился, прижал к себе всхлипывающего Иоську:

– Ну ладно, не реви, не реви! Ведь теперь это дело уже прошлое. Ну, слышь, Шмендрик, кому говорю? Хватит хлюпать носом. Гляди, сейчас я до конца доведу, и мой рассказ веселей пойдет.

– Да теперь-то что уж плакать. А и тогда мы не плакали… – покачал головой Пузырь и, указывая глазами на Иоську, тихо шепнул: – Мы при ем никогда не вспоминаем, при ем нельзя, он сейчас в слезы ударяется.

– Любит Цыгана… – кивнув головой, сказал Рваное Ухо, и раскосые глаза его засветились, как зеленые светлячки.

– Он и нас любит, жалеет. А Цыган помирал тогда… Хуже всех ему досталось, – сказал Пузырь.

– Ну, там не разобрать, кому хуже… Всем хорошо попало, – усмехнулся Цыган. – Только у нас, босяков, есть свой закон. Это уж как железо: не продавать и выручать. Так что наутро уж вся наша босячня собрала денег, кто сколько мог, притащили к нам костоправа, одного тут пьяницу. Ну, он нам кому руку, кому ногу вправил, кому голову перевязал, велел какую-то траву к болячкам прикладывать, а старику пригрозил, чтобы дворнику не донес. Ну, конечно, кормить нас не надо, мы лежим вповалку. А Иоська в ту пору уж вставать начал, только слабый еще был, как цыпленок. – Жук вдруг засмеялся.

Пузырь и Ухо, словно вспомнив что-то очень смешное, весело расхохотались.

– Страх один! Как сейчас вижу, бегает наш Иоська от одного к другому, как тая сестра милосердия. Одному попить, другому еще чего, а у самого ножки тоненькие, бежит-бежит да и упадет, встанет на карачки и опять к нам, – захлебываясь от смеха, сказал Пузырь.

– Ну, это ладно! Слушайте, что дальше-то было… – сказал Жук, и лицо его разгладилось, в глазах появились лукавые огоньки. – Слушай, Иоська… Сейчас самое антересное пойдет. Ну, помирал я, помирал, однако не помер, а затребовал однажды хлеба. Ну, хлеба-то кто ж нам наготовил… заварил старик мучную кашицу, сел я хлебать, а Иоська тогда на андела был похож. Вот как рисуют в церкви херувима бесплотного, так и он… Волосы его отросли хуже, чем сейчас, болтаются по плечам, сам весь как стекло светится. И присел он около меня и на ухо мне: вели, мол, Цыган, старику выйти, я тебе одну тайну скажу. Ну, махнул я рукой: какие, говорю, у тебя тайны, коли жрать нам нечего. Надо вставать да опять идти по карманам шарить… Как сказал я это, он затрясся весь, побелел. «Нет, нет, – говорит, – не пойдете вы больше, только вели старику выйти». Ну а как я велю старику выйти? Когда б деньги были, послал бы хоть за хлебом, а денег нет ни гроша. «Валяй, – говорю, – при нем, все равно твоя тайна и гроша ломаного не стоит». А он нет, головой мотает. «Не велел мне, – говорит, – отец никому говорить, я только тебе скажу». Ну, отогнал я его, лег спать, а утром, только старик за дверь, Иоська опять ко мне. «Поедем, – говорит, – в мою хату, там есть мука и сало, там и деньги лежат дедовы, он мне на ученье оставил, чтобы я ученый был…» Какой дед, какой отец? Потрогал я ему голову, ну, думаю, опять у него собачий бред. «Да твоего ж, – говорю, – отца бандиты убили. Значит, и деньги у него взяли. Что ты, больной на голову, что ли?» А он опять: «Есть, есть деньги, поедем со мной, Цыган, я найду, я знаю, где искать». И плачет, божится. Ну, подозвал я Ухо и Пузыря. «Вот, – говорю, – либо я сумасшедший, либо Иоська. Послушайте-ка вы, что он бормочет». Ну, день слушали, два слушали, а там уж стала нас заедать Иоськина тайна. Ну, думаем, что, коль правда, деньги у него есть? Да, может, говорим, их давно люди взяли, ведь хата твоя в лесу стоит брошенная. А он свое: «Не найдет никто этих денег, они крепко спрятаны». Ну что ты будешь делать! Уж мы ему и грозили, и добром его уговаривали – нет, не помогает. И ехать тоже сил у нас нет, синие ходим, избитые, и босячня наша уж ослабла нас поддерживать, сами-то по краю каждый день ходят…