Лев Рубинштейн - Повести

На букву «П» рисунок изображал двух танцующих мужиков в высоких шапках. Подпись была: «Пляс сельской».

Буквы были узорные, с завитушками и украшениями. Над строчками, словно птички, летели чёрные значки.

— Что это, Михаила Ефремыч?

— Это титлы, чтоб слова покороче писать. В старину, братец Алесь, бумага дорога была. Писцы старались поменьше места занимать. Вот гляди — что это?

Ефремов изобразил на бумаге:

— Не знаю.

— «День»!

— Больно мудрено, — сказал Алесь.

Ефремов засмеялся. Его и без того широкий рот расплылся до ушей.

— Так ведь сие, друг Алесь, не для всякого прохожего сочинено, а для книжных людей. Погляди вот и скажи — красиво?

— Красиво, — отвечал Алесь, — на мамкин рушник похоже.

— А что значит?

— Ой, не знаю…

— Значит: «От Иоанна святое благовествование»…

Алесь долго смотрел и вздохнул.

— Я этого век не выучу, — сказал он горько.

— И не надобно, дружок, — сказал Ефремов, — повезло тебе в новый век родиться. Теперь другая азбука будет — простая. Вот такая!

Ефремов бережно развернул перед мальчиком лист, на котором выстроились новые буквы:

— Сию азбуку будем лить в словолитне. А потом новыми буквами книги печатать будем — новый букварь. И ежели мне жизни на это не хватит, будешь печатать ты.

Алесь посмотрел на смуглое суровое лицо Ефремова — лицо, словно прокопчённое вечным дымом и жаром словолитни.

— Дедушка Ефремов, не помирай!

— Я и не собираюсь, — сердито сказал Ефремов, — а ты, ежели хочешь стать печатником, учи буквы! К троицыну дню чтоб всю азбуку знал!

— И тогда стану печатником?

— Нет, друг любезный, тому ещё учиться надо. После троицы пойду к нашему управителю Поликарпову. Буду просить, чтоб тебя взяли на Печатный двор.

— А ежели не возьмёт?

— Пойдёшь к монахам, — угрюмо отвечал Ефремов.

С утра до сумерек сидел Алесь над букварём и водил пальцем по страницам.

— «Зело», «иже», «како», «люди», «мыслете»… «3», «И», «К», «Л», «М».

Старинная азбука была трудна. Каждой букве соответствовало слово, начинающееся на эту букву. И все эти слова надо было знать наизусть.

— «Наш», «он», «покой»… «Н», «О», «П»… «Рцы», «слово», «твердо»… «Р», «С», «Т»…

Далеко остались белорусские пущи. Рыжие высокие сосны поскрипывают под ветром. Тишина, безлюдье. Вечером над болотом туман. Коровы мычат, просят, чтоб их подоили. Стучат друг о друга деревянные вёдра. Бабы босые бегут с подойниками.

Там, в глуши, как будто на дне озера, ничто не движется годами. Всё та же изба с соломенной крышей, всё тот же двор и та же собака на цепи. И забор из жердей, и луговина зелёная, и пение птиц.

Брат Ярмола в лаптях копает яму лопатой. Туда, в яму, попрячут хлеб. Сами мужики будут жить в лесу, в землянках. Говорят, война идёт…

Потом красно-жёлтый огонь над избами и столб дыма. Пришёл Алесь со стадом в деревню, и никто не прибежал доить коров. Война пришла.

«Глаголь», «добро», «есть»… «Г», «Д», «Е»…

Алесь заснул над букварём. Светлая копна его волос рассыпалась по столу. Ему казалось во сне, что он слышит не то звук белорусской дудочки-жалейки, не то перезвон московских колоколов.

На троицын день Алесь с Ефремовым пошли в церковь.

Эта была не простая церковь, а великий храм. Храм узорный, со множеством витых куполов, яркий, пёстрый, меньше всего похожий на церковь, а больше всего — на торт, украшенный башенками из разноцветных леденцов.

Это был храм «Покрова Пресвятыя богородицы, что на Рву». В народе его просто называли «Василий Блаженный».

Снаружи он весёлый, чудаковатый и лёгкий. Внутри он тёмный, угрюмый и подавляющий.

В полутьме волчьими глазами горели огни многочисленных лампад. Словно в глубокой пещере или на дне колодца чувствовал себя Алесь в этом храме. Огни свечей бросали слабые отсветы на жёлтые лица певцов.

Молодые монахи пели стройно и уныло. Народа в церкви было много, и у многих был такой же испуганный вид, как у Алеся. В этом торжественном сумраке было страшно — казалось, по храму тяжёлой поступью ходит тень царя Ивана Грозного, любителя казней, — при нём и была построена эта пышная церковь. Когда Алесь с Ефремовым выбрались из тьмы на залитую солнцем Красную площадь, мальчик вздохнул с облегчением.