Гавриил Левинзон - На три сантиметра взрослее

Ветер, Юра, как в сентябре задует в сторону станции, так до марта. Бывает, конечно, в столовую и новый человек зайдет, но на тебя он не смотрит: начинает казаться, что тебя и на свете-то нет. Скажи, кому это понравится?

Раз, правда, один геолог порадовал: что было, то было. Их трое пришло: двое бородатые, а третий… третий без бороды. Он куртку расстегнул, озирается. «Это что за цветок? Никакого освещения… Ну-ка оттащим!» Ты говоришь: «Нельзя! Чего вы распоряжаетесь?» Но разве его остановишь? «Ты, малая, не суйся. Вот пообедаем и поставим на место».

Потом ему плохо стало. Я побежала за водой. Не пойму, отчего ему плохо — то ли от спирта, то ли еще от чего. Бородатые щупают ему лоб. «Да у него же температура!» А он: «Я уже в норме. Спасибо за воду, малая!» И идет мимо цветка, пошатывается, потом возвращается и давай этот цветок опять к окну двигать. Бородатые кричат: «Да брось ты!» — и оттаскивают. А он возле двери вырывается и идет, не к цветку — ко мне: «Я тебя, малая, разглядел. А ты, оказывается, славная, к тебе присмотреться надо». Вот именно! Присмотреться. Но не будешь же кричать: «Люди, присмотритесь ко мне!» А как он уходил пошатываясь! Шурка, которая на раздаче, разинула рот, а Шурка, которая у плиты, из-за ее спины пялится, и не поймешь, чего ей хочется — плакать или смеяться.

Что это за человек был? Может, от температуры да от спирта это сказал, как думаешь? А может, понял, что мне такие слова позарез нужны. Есть же такие — посмотрят и поймут.

После этого меня начали приезжими дразнить. Придешь на работу — и обязательно кто-нибудь пошутит: уже, мол, приходил приезжий геолог, справлялся, согласна ли замуж. Потом приезжего артиста придумали. Потом адвоката почему-то. Представляешь, Юра, какое должно быть настроение?

А тут еще в столовой появляются двое новых, он и она. Он ей что-то говорит-говорит и за руку держит. Она смеется. И только он умолкнет, и тут уж она говорит, а он над столом наклоняется, лицо к ней приближает и так симпатично ее слушает и кивает. Какое это счастье так разговаривать! Если бы со мной тогда кто-нибудь так поговорил, я бы самой счастливой на свете была.

И все-таки кое-что произошло: стали мы с Валерием встречаться. Обе Шурки с недоверием смотрели: уедет и тю-тю!

Мы три месяца встречались, каждый день. Я в интернате брала лыжи, и мы уходили в степь. Он мне о матери рассказывал что-то, да я не слушала. А надо было слушать! Замечаю, все чаще у него озабоченное лицо и вздыхает, потом еще хуже: идет рядом и молчит — что-то его грызет. Я злюсь. «Что за вздохи?» — спрашиваю. Молчит «Что за вздохи?» — я во второй раз. «Понимаешь, я маме о тебе написал». В общем, Юра, она была против, не хотела, чтоб он меня привозил. Получалось, нам негде жить. Надо было решать: уже они котел кончали ремонтировать, а у него всё колебания и вздохи. Поссорились.

Он два дня не появлялся в чайной. Где ест — не знаю. Но креплюсь. Он на третий день пришел: «Давай мириться». И снова вздыхает. Ты не представляешь, как это меня разозлило! Я его прогнала, я не знала, что завтра ему уезжать. Я по глазам Шурки, которая у плиты, поняла, что он уехал.

Удивительно, что я в этот день ходила и ни на что не натыкалась и все делала как обычно. Никто со мной о Валерке не заговаривал — только взгляды были и шушуканье, войдешь — и знаешь: только что о тебе шушукались.

Я раз только это представила, что от него пришла телеграмма: «Приезжай!» — и уже не могла от этой мысли отделаться. И потом еще вспомнилось, как он однажды снег с моей шапки стряхнул. Знаешь, как он это сделал? Как только твой суженый может сделать.

Вот я и брякнула Шурке, что еду, вчера телеграмму получила. Очень мне хотелось это сказать, просто невозможно удержаться было. Будет знать, как злорадствовать! И теперь уж надо было ехать. Когда поезд тронулся, будто защекотало в груди — знаешь, так бывает, когда на качелях качаешься. И потом уже все время страшно было и приходилось почаще вспоминать, как он с шапки снег стряхнул. Только к концу дороги это перестало помогать: начало казаться, что сама выдумала.

На вокзале ежишься, хоть и не холодно. Вид, наверно, растерянный. Какой-то наблюдательный пялится. Чего пялишься, балда? Трамваи чужие, и даже цифры на них вроде по-другому написаны. Только прикоснулась к звонку, а она уже тут как тут, как будто у двери ждала, — его мать. Она сразу поняла, кто я. Точно тебе говорю! В глаза не смотрит. В дом не приглашает. «Валерий? Так он же в командировке». Адрес написала и вынесла — на листке в клеточку, аккуратно написано. А что человек с чемоданом — не видит. И что с дороги хоть отдохнуть-то надо — не догадывается. В глаза не хочет смотреть. А зачем ей смотреть? Ты в ее планы не входишь. Ужасно обидно было. Это ж наивность, я даже не подумала ни разу, что делать буду, если вот так все сложится. Нет, вру: разок подумала. Когда мимо той красивой станции проезжала. «В случае чего, — подумалось тогда, — сюда поеду».